В последние годы читатели в России открывают для себя многих забытых авторов и в частности знакомятся с творчеством замечательного русского писателя ХХ века генерала Петра Николаевича Краснова. Генерал Краснов вошел в историю России, прежде всего, как доблестный воин императорской русской армии, один из вождей Белого движения, а также как военный историк и писатель. Если его политическая деятельность, точнее его "прогерманская” ориентация в период пребывания его на посту Донского атамана в 1918 - 19 гг, а затем позже, в годы Второй Мировой войны, подвергалась нареканию и оценивалась неоднозначно современниками и историками, то его писательская деятельность получила всеобщее признание. О ней и хотелось бы сказать несколько слов.
Генерал Краснов по происхождению и воспитанию являет собой прекрасный сплав донского казака и русского дворянина поздне-имперского периода. Древний казачий род Красновых дал несколько генералов Русской армии , получивших за воинские заслуги потомственное дворянство. Родная станица Красновых - Вешенская, но родился Петр Николаевич в Петербурге, где окончил классическую гимназию и военное училище. Он служил в казачьем полку среди донских земляков, но это были не простые казаки, а лейб-гвардейцы Атаманского полка. Он возрос на берегах и Дона, и Невы. Казачьи корни и донской патриотизм не позволили ему превратиться в лощеного столичного гвардейца. Петербургская школа дала ему общую культуру и кругозор, а служба в гвардии приучила к дисциплине. В лице П. Н. Краснова мы видим лучшего представителя родившейся в 19 веке казачьей военной интеллигенции. Потому и в литературном творчестве генерала переплелись любовь к родному краю, к истории Дона с глубокой приверженностью к Российской империи, с верностью Русской армии.
Литературное творчество П. Н. Краснова многообразно и еще ждет своих исследователей. Его перу принадлежат и прекрасные дневники путешествий ("Казаки в Абиссинии”, "По Манчжурии”), и яркие исторические "Картины былого Тихого Дона”, замечательные мемуарные очерки ("На границе Китая”, "Накануне войны”, "Всевеликое Войско Донское”, глубокий труд по военной психологии "Душа Армии”, к которой примыкает проникновенный рассказ "Тихие подвижники”, и большое количество исторических романов, среди которых первое место принадлежит эпопеям "Цареубийцы” и "От двуглавого орла к красному знамени”.
На наш взгляд П. Н. Краснов - это тот самый писатель, которого давно и тщетно ждала русская литература во весь 19 век, тот великий знаток Русской армии, певец боевой славы империи, которого до него не было в русской литературе. Именно Краснов показал красоту души и величие подвига русского офицера, восстановил историческую правду в описании многих событий. Его творчество явилось достойным ответом пошлой космополитической, нигилистической и толстовской литературе, точнее даже макулатуре, затопившей к началу ХХ века Россию. Впрочем, противопоставлять хорошего писателя множеству дурных не есть великая для него честь. Краснову же удалось вписать недостающие страницы в великую русскую литературу.
Русская литература дала много талантливых произведений, затронула глубокие психологические и нравственные вопросы, обличила и грубые, и тонкие пороки, правдиво показала человеческие портреты и в лучших своих произведениях послужила для своих читателей зеркалом совести. Но при всем этом она не показала подлинных героев России, не сделала их главными героями своих произведений, а потому не научила самоотверженному служению царю и отечеству. Достаточно вспомнить, как император Николай Павлович, прочитав первые главы романа Лермонтова, был очень разочарован, что героем нашего времени выведен "лишний человек”, а подлинный герой Максим Максимыч оставлен в тени. В основной массе русская литература занималась бытописанием; по выражению Чехова, "люди пили чай, а за окном рушилась жизнь”. Русской литературе явно недоставало героических страниц, между тем как в русской истории этих страниц было слишком много, чтобы их можно было не замечать. Но наши писатели на них не смотрели.
И. Л. Солоневич приводил очень выразительный пример того, какой вывод могли сделать о русском народе иностранцы, изучившие классическую литературу 19 начала ХХ века. Незадолго до Второй Мировой войны он имел в Берлине диспут с немецкими профессорами-славистами, которые доказывали, что русский народ неполноценен и что русская литература и рисует его как сборище "унтер-меншей”, т. е. недочеловеков. Все эти "лишние люди”, Онегины и Печерины, Фамусовы и Рудины, старосветские помещики, Обломовы и Маниловы, Чичиковы и Базаровы, Собакевичи и Ноздревы, Иудушки Головлевы и Стивы Облонские, чеховские обитатели "вишневых садов”, горьковские босяки и купринские проститутки - и не одного волевого цельного характера, ни одного подвижника идеи и долга. И даже описывая военную среду, наши писатели подлинных "тихих подвижников” умудрялись спрятать долой с глаз читателя. Когда в ответ на это Солоневич спросил, а кто же тогда построил империю в шестую часть суши, кто отразил множество вражеских нашествий, - немецкие профессора сказали, что не знают этого, ибо такие люди не представлены в русской литературе.
Это поразительно, но факт. В то время, как в других национальных литературах, например английской и французской, люди воинского подвига, люди долга и чести занимают почетное место, в русской они почти отсутствуют. У Вальтера Скотта, например, почти в каждом романе главный герой - рыцарь или военный, который с честью проходит все трудные испытания. У Киплинга и Конан Дойля британские офицеры показываются часто и всегда неотразимо привлекательно выглядят. А у нас если и показывали военного, то в лучшем случае Скалозуба. Даже эпопея Толстого "Война и мир” не есть роман исторический, а философская поэма с картинами из истории, подогнанными под нехристианскую философию автора. Зная лжерелигию Толстого, не трудно догадаться, почему он, увлекшись ею, уже не понимал армию, а потому после своих "Кавказских рассказов” так и не смог создать правдивых образов военных.
И дело было вовсе не в каком-то недостатке жизненных прототипов. Герои и подвижники в России были, но почему-то не они привлекали к себе внимание наших писателей. Например, Гончаров совершил плавание на фрегате "Паллада”, в обществе выдающегося русского моряка адмирала Путятина, его подчиненных: капитана Посьета, лейтенанта Можайского, будущего изобретателя первого аэроплана. Затем он встречался с другими выдающимися исследователями Дальнего Востока: адмиралом Невельским, губернатором Муравьевым-Амурским, генералом Завойко, епископом Иннокентием (Вениаминовым) - апостолом Северной Америки. Жюль-Верну или Киплингу, "барду Британского империализма”, хватило бы этих впечатлений на несколько романов. А Гончаров после всего увиденного счел более полезным для своего читателя полюбоваться на образ Обломова.
Общая наша русская беда - не понимаем и не храним, что имеем. Можно сравнить, к примеру, две повести Куприна о Русской армии. Пока Русская армия существовала и рождала своих героев, о ней почему-то хотелось написать гнусный пасквиль под заглавием "Поединок” - произведение критического якобы-реализма. Когда ни России, ни Русской армии не стало, из-под того же пера выходит в прямо противоположном тоне написанная повесть "Юнкера”. А если бы все общество смотрело на свою родную армию так, как автор второй повести, быть может, не пришлось бы этому автору писать ее вдали от родины.
И вот, этот существенный пробел в Русской литературе и восполнило творчество П. Н. Краснова. Главные герои всех его романов - это не "лишние люди”, не нигилисты, не прожигатели жизни, а люди чести и долга, верные Богу, Царю и Отечеству.
Главные герои Краснова не хватают звезд с неба, не делают карьеры, не имеют большой известности. Чаще всего они не имеют и особых талантов и способностей - это средние люди. Но зато это честные и чистые, очень цельные и нераздвоенные натуры, с прямым характером и ясным взглядом на мир и на свое место в нем. Духовно и нравственно это прекрасные люди. Их душевная красота раскрывается в ряде тяжелых испытаний, из которых они выходят с честью. Они живут не для себя, не для устройства своей личной жизни; они не рабы своих страстей. Они бескорыстно служат своему Государю и своему Отечеству и в этом служении обретают удовлетворение, получают удостоверение правильности своего пути в своей совести. На таких служилых людях держалась Россия, она пала, когда такие люди оскудели.
Краснов раскрывает истинное значение армии для народа. Армия не есть просто "силовое ведомство” государства, не просто часть государственного аппарата, необходимая для "продолжения политики другими средствами”. Армия является выражением воли народа к своей национальной жизни, его лучшей жертвенной частью. Цель армии в христианском государстве - защита христианской веры, христианского Государя и православного отечества, защита ценой собственной жизни. Сила христианского воинства в исполнении заповеди Спасителя: больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя (Ин. 15, 13). Только эта сила жертвенной любви привлекает помощь Божию и дает победу. Поэтому победа не бывает без жертв, добровольных и сознательных жертв со стороны христианских воинов. Это сближает подвиг христианских воинов с подвигом мучеников. И как "мученики являются семенем Церкви”, так и христианские воины-герои, положившие живот свой за други своя на поле брани, укрепляют основы государственного и народного единства. Один из русских историков верно заметил, что единая Русь сложилась не в скопидомном сундуке Калиты, а на Куликовом поле. Не торговля и экономика, не взаимный корыстный интерес сплачивают нацию и укрепляют государство, а взаимное жертвенное служение общему делу, наиболее ярко выраженное в воинском подвиге. Кровь, пролитая в боях за Отечество, сплачивает оставшихся в живых и назидает будущие поколения.
Таким образом, национальная армия является ничем не заменимой важнейшей частью национального организма. И потому народы, лишенные своего государства и своей армии имеют неполноценную национальную жизнь. Казалось бы, зачем евреям, рассеянным по всему миру и имеющим над ним власть, небольшое государство Израиль с его малой армией, на которую уходит столько денег? Но это государство с этой армией обеспечивает национальную сплоченность евреев. Армия Израиля, одержавшая многие победы над арабами и требующая жертв от самих евреев, способствовала тому, что сыны Израиля не превратились все в Райкиных, Хазановых, Жванецких, комиков и торгашей, а вынуждены были стать и солдатами. И другие народы, имеющие большие диаспоры по всему миру, например, греки и армяне, также сознают необходимость иметь национальную армию и как средство сплочения, как выражение воли своей нации.
В современной России развал армии связан не только с крушением постсоветского государства, но и с тяжелым духовно-нравственным кризисом народа. При культивировании беспредельного эгоизма и самых низменных страстей в обществе не может уважаться воинская служба, требующая высокого самоотвержения во имя общего блага. Популярным героем даже патриотических изданий и передач является чаще всего разведчик или спецназовец, сокрушающий своих противников ударом ноги в живот, и одновременно с государственной службой работающий в частной охране или в криминальных структурах. Кроме того, жертвенный дух в армии полностью убивает контрактная основа. Если народная армия превращается в наемников, - это ее конец.
Не так было в русской армии, где героем считался тот, кто был под огнем и ходил в атаки. Краснов в романе "Цесаревна” приводит солдатскую песню, сложенную после битвы с пруссаками под Цорндорфом (1758 г), которая без всякого преувеличения передает подробности той битвы:
Мы стояли по колено в крови...
Тут одной руки нету - вторая коли,
Одной ноги нету - другая стой,
Коли патронов нету - на врага грудью идем,
Коли сил нету - Богу душу предаем!
Страницы, посвященные этой трагической битве русской армии с прусским королем Фридрихом 11, являются самыми сильными в романе. Битва кончилась с неопределенным результатом и с большими потерями с обеих сторон. Командовавший пруссаками король Фридрих 11, продемонстрировал искусство полководца, русский командующий Фермор (англичанин) бездействовал. От окончательного разгрома русских спасла только исключительная доблесть войск и инициатива младших командиров, которые, оставшись без начальства, сами перестроили фронт, выдержали огонь прусской артиллерии, атаки прусской конницы и пехоты. Именно после этой битвы король Фридрих сказал знаменитые слова: "Русского солдата мало убить, его еще и повалить надо”1
Битва под Цорндорфом потому и выбрана Красновым для описания, что является довольно характерной и даже символической для многих страниц русской истории. Отсутствие твердого и разумного главного командования, внезапная неприятельская атака с фланга создали самые неприятные условия. И все-таки воинская доблесть и великое самопожертвование и терпение русских войск позволили им перенести эти испытания с честью. И сам противник, несмотря на огромные потери, понесенные русскими, признает, что не повалил их и не добился победы. А духовная победа православных воинов, павших, но не отступивших, очевидна. А их потомки и наследники, служащие через сто и сто пятьдесят лет в том же полку, назидаются их подвигом. Носят присвоенные их полку красные отвороты на голенищах сапог и вспоминают, как их предки стояли по колено в крови. И пока в армии была жива преемственность подвига, никакая революция была невозможна.
Генерал Краснов является основателем нового направления военной науки - военной психологии. В своем труде "Душа армии” он с большим знанием души офицера и солдата раскрывает сущность военного воспитания, особенности военной службы, значение для души военного строя, формы и знамени. Показывает те испытания, которым подвергается офицер, особенно испытание боем. К этому труду примыкают его мемуары "На рубеже Китая” и "Накануне войны”, запечатлевшие яркие портреты офицеров Императорской Армии предвоенной поры. Особое место занимает небольшой, но проникновенный очерк "Тихие подвижники. Венок на могилу неизвестного солдата Императорской Армии”. Это рассказ о том, как по-христиански умирали православные русские воины, как в тяжелом плену сохраняли они верность своей вере, своему Царю и Отечеству.
Если сравнить ген. Краснова с его соперником и оппонентом во время Гражданской войны и позже на литературном поприще - ген. Деникиным, то можно сказать следующее. Как реалист и прагматик, как практический руководитель сильнее кажется ген. Деникин, - почему он и возглавлял Белое движение дольше всех (два года). Его ответы ген. Краснову по поводу политической линии Добр. Армии и практических мероприятий (в "Очерках русской смуты”) кажутся убедительными. Но как писатель, как психолог, сильнее и глубже ген. Краснов. Его большая душевность, большая непосредственность и воображение сослужили ему плохую службу, как политику, но помогли ему, как писателю.
Известно, что ген. Краснов был большим знатоком истории Дона и его патриотом. В политическом выражении, как пресловутый "казачий сепаратизм”, это выглядело неважно и раздражало многих русских патриотов, озабоченных территориальной целостью России (в т. ч. ген. Деникина). Но в литературе, особенно исторической, самого ген. Краснова эта любовь к родному Дону дала много ярких страниц. В "Картинах былого Тихого Дона” Краснов признает благодетельность пребывания Дона в составе Российской империи и имперского управления для развития донского казачества. До имперское самостийное житие донских казаков имело некоторые славные страницы, например, оборона Азова от турок (1637-42 гг), но было омрачено самовольством, разбоем и грабежом, участием в походах самозванцев, разинщиной, булавинщиной. Империя посадила казаков на коней и превратила их в воинов, славных по всему миру. Под имперскими штандартами казаки брали Берлин и Париж, ходили с Суворовым в Италию и Швейцарию, брали Измаил и т.д. Самые славные страницы истории Дона связаны именно с самоотверженным служением казаков обще-русскому делу, например, поголовная мобилизация всех казаков (от 17 до 60 лет) в 1812 г или такая же в 1854 г. Именно имперский период дал наибольшее количество казачьих героев: Краснощекова, Денисова, Платова, Бакланова и др., ставших национальными русскими героями. Казачья слава досталась ценой больших жертв. Краснов приводит такие цифры: за два месяца отступления от западной границы в 1812 г Атаманский полк, бывший почти в ежедневных арьергардных боях, потерял 850 человек из тысячи казаков. Последние полторы сотни участвовали в Бородинском сражении. Мало кто вернулся домой с той войны. Но это были не разрушительные жертвы мятежей и восстаний, а созидательные жертвы строительства общерусского государства. На знамени одного из донских полков (Баклановского) были начертаны слова из Символа Веры: "Чаю Воскресения мертвых и жизни будущего века”. С таким упованием уходили тогда на войну сыны Тихого Дона. На фоне этой донской славы, как составной части общерусской славы, нет места "казачьему сепаратизму”.
Отдельно стоит упомянуть фантастический роман Краснова "За чертополохом”, написанный сразу после гражданской войны в 1921 г и дополненный в 1928 г. Роман посвящен будущей Возрожденной России, такой, какой представляет ее себе автор после падения большевизма. В романе много интересных предвидений и прозрений, например, о будущей 2-й Мировой войне в конце 30-х годов, об огромных жертвах среди русского народа во время ее. Краснов предполагал, что в результате внешнего поражения режим коммунистов падет от народного восстания, будет восстановлена православная монархия. Он подробно описывает эту возрожденную монархию и духовно-нравственно обновленный народ. Пишет о государственном устройстве, о народном образовании и воспитании, о национальной экономике. Обо всем этом говорят герои романа. Будущая возрожденная Россия берет все лучшее из прошлого и отказывается от всех старых ошибок и не повторяет прежних грехов.
Понятно, что русскому патриоту, пережившему национальную катастрофу и позор, очень хотелось возрождения своей Родины. Здесь Петр Николаевич дал волю своему богатому воображению (за что его упрекал ген. Деникин). Слабое место романа - это утопичность мечтаний о вечном (или долгом) земном счастье, земной справедливости и благополучии. Падшему человеку, наследнику Адама не дано по определению Божию обрести счастья на земле, - таковое обещано только на Небе в будущем веке для верующих во Христа и верных Ему. Нынешняя жизнь - юдоль скорбей и слез, место подвигов и трудов. А их-то мы и не видим в романе. Есть разумное государственное и общественное устройство, материальный достаток, есть добрые и порядочные люди, - но нет героев, нет подвигов, все уже налажено и сделано. И в этом разительное отличие данного романа Краснова от всех прочих, где есть убитые на войне и замученные от большевиков в застенках, где есть разор и неблагополучие, но есть подвиги крестоношения, а значит есть спасающиеся и наследующие Царство Небесное. И живи Краснов в таком государстве, - не написал бы он того, что написал, живя среди скорбей изгнания.
Сам Петр Николаевич окончил свою жизнь, хотя и в маститой старости, но страдальчески, подобно героям своих романов. Ему не довелось скончать живот на поле брани, как его знаменитому прадеду генерал-майору Краснову, смертельно раненому в Шевардинском бою. Его смерть более походила на мученическую кончину другого донского героя, которого он почитал, - атамана Матвея Ивановича Краснощекова, попавшего в плен к шведам (1740) и сожженного ими заживо в Стокгольме. О кончине ген. Краснова мы знаем из воспоминаний его внучатого племянника Николая Краснова "Незабываемое”, также недавно изданных в России. Предательски выданный англичанами чекистам в 1945 г вместе с тысячами казаков, ген. Краснов знал, что его ждет нелегкая смерть, что большевики своих врагов не прощают. Он держался мужественно и с достоинством офицера Императорской Русской Армии. Примечательно, что, прощаясь с внуком Николаем Красновым, он особенно просил его не держать зла на свою страну, не отождествлять палачей-коммунистов с русским народом. Здесь перед смертью открывается нам подлинный генерал Краснов. Все случайное наносное уходит, остается только ядро в человеке: христианин, воин Святой Руси.
Внук его, Николай Краснов, воспитанный дедом в эмиграции, показал себя достойным своего рода. Он с честью прошел все тяжкие испытания сталинских лагерей, не опустившись, не озлобившись ни на Россию, ни на ее народ. Интересно, что чекист Меркулов во время допроса на Лубянке, предсказывал Николаю Краснову. что "старые традиции”, в которых он воспитан, идеальное представление о России, будут сильно ему мешать и приведут к тяжелому потрясению, когда он столкнется с советской лагерной действительностью. На самом деле этого не произошло. Старые традиции, нравственные устои, религиозная вера, идеалы старой России, в которых был воспитан внук ген. Краснова, как раз и помогли ему пройти круги лагерного ада и не превратиться при этом в "лагерную пыль”. Это и еще одно подтверждение большого значения литературного наследия ген. Краснова, на котором воспиталось не одно поколение эмигрантской молодежи.
Книги ген. Краснова достойны войти в учебные программы и в обиход современной русской молодежи паче многих других писателей. А сам Петр Николаевич назидает русских людей своим обликом и жизненным путем.
В Париже на площади Etoille, где правильной звездою сходятся двенадцать
широких, красивых улиц, стоит Триумфальная арка. Под ее высоким сводом
покоится в могиле "неизвестный солдат" Французской Армии.
Чье тело,-- после боевой грозы, мирно упокоившееся в изрытой снарядами,
залитой человеческой кровью, пахнувшей порохом земле, торжественно выкопали
и с почетом похоронили в центре города-великана. И лежит оно в шуме и
грохоте в центре подземных и надземных дорог, в тонком шелесте резиновых шин
бесчисленных автомобилей, среди суеты праздной, веселой парижской жизни,
немым напоминанием подвигов Французской Армии и жертв французского народа.
На могилу возлагают венки. Зелено-пестрой, громадной клумбой цветов и
листьев высятся они среди неумолкающего шума и грохота двенадцати улиц.
Всякий раз, как я проходил мимо нее, или читал, что то Балдвин от имени
английского народа, то Муссолини от итальянцев, то генерал Богаевский
возлагали на нее венки, мне вспоминались другие могилы, где лежали не
неизвестные мне солдаты, а солдаты, хорошо мне знакомые, те, кто был мне
дорог, кого я любил и кого видел, как он умирал.
И вижу я пустынное голое шоссе между Тлусте и Залещиками, и справа --
помню точно, шоссе входит там в выемку и край его приходится на высоту плеч
человека, сидящего на лошади, -- стоит низкий, почти равноплечный косой
крест, сделанный из двух тонких дубовых жердей. На их скрещении кора снята и
плоско застругана. Там химическим карандашем написано... Дожди и снега смыли
почти все написанное и видно только:
..."Казак 10-го Донского казачьего, генерала Луковкина полка... 4-ой
сотни... за Веру, Царя и Отечество живот свой положивший... марта 1915
года"...
Я его знал. Это мой казак... В первые бои под Залещиками он был убит у
Жезавы. Потом были еще и еще бои под Залещиками. Я проезжал мимо этой могилы
в мае 1915 года. Крест покосился и уже мало походил на крест... Надпись
выцвела и стерлась. Для всех--это была могила неизвестного солдата, мне же
она была известна и издали приветствовала меня дорогими словами: "За Веру,
Царя и Отечество"...
Теперь... там, вероятно, и могилы не осталось... как не осталось там ни
Веры, ни Царя, ни Отечества... Пустое место. Там Польская республика, и что
ей за дело до бравого станичника, за Веру, Царя и Отечество живот свой
положившего? Обвалился крест, упали жерди в придорожную канаву и на
оставшейся могиле бурно разросся бурьян. Синий, звездочками, василек;
высокая, пучком, белая ромашка; да алые, на пухом поросших гибких стеблях,
маки -- цветут на шоссе. Три цветка: -- белый, синий и красный--поросли из
тела этого неизвестного солдата. Полевой жаворонок прилетит иногда из
небесной выси, камнем упадет на цепкие травы и коротко прощебечет недопетую
песнь. Быть может, он скажет прохожим:
Как жил-был казак далеко па чужбине,
И помнил про Дон на чужой стороне...
Еще и другие вспоминаются мне могилы...
За селом Белъская Воля, в Польше, между реками Стырью и Стоходом, южнее
Пинска, севернее Луцка, на песчаном бугре конно-саперы под руководством
есаула Зимина (1-го Волгского казачьего полка Терского казачьего войска)
построили ограду. Резанные из цветных -- темных еловых и белых березовых
сучьев -- красивые ворота аркой ведут за ограду. Там в стройном порядке
выровненные, в затылок и рядами, лежат солдаты Нижне-Днепровского полка,
Донские, Кубанские и Терские казаки 2-ой казачьей сводной дивизии, убитые в
боях под Вулькой Галузийской 26--30 мая 1916 года -- это когда был Луцкий
прорыв генерала Каледина.
На воротах, надпись из сучьев:
"Воины благочестивые, славой и честью венчанные".
Тогда думали об этом. Тогда можно было об этом думать. Был Бог... Был
Царь... Была Россия...
И еще одна могила. На склонах Агридагского хребта за Сарыкамышем, среди
камней горных ущелий, лежит тело казака 1-го Сибирского Ермака Тимофеевича
полка, Пороха.
Того самого Пороха, у которого было веселое, загорелое и круглое лицо,
ясные карие и чистые глаза, ровные и белые зубы. В течение почти трех лет
ежедневно утром он встречал меня радостной улыбкой и говорил: "Так что, Ваше
Высокоблагородие, лошади, слава Богу, здоровы", а иногда прибавлял: "Только
Ванда чего-й-то скушная стоит, овес не ела и воды совсем чуток пила. Однако
температуру мерили -- нормальная"... С ним, Порохом, я изъездил все
Семиречье, и он добывал барана на ужин в пустыне, где, казалось, кругом на
сотни верст никого не было.
-- У знакомого киргиза достал, Таймыр он мне...
Вечером у палатки я слушал, как он быстро говорил с кем-то
по-киргизски. Носовые, неясные звуки сплетались в гирлянду слов, как песня.
На песке, поджав ноги, сидели киргизы и с ними мой Порох.
Он убит в ноябре 1914 года в конной атаке под Сарыкамышем. Тогда 1-ый
Сибирский Ермака Тимофеевича полк атаковал батальон турецкой пехоты, изрубил
его и взял знамя.
Во имя всех их..., а их миллионы неизвестных -- на их могилу мне
хотелось бы возложить мой скромный венок воспоминаний...
Им -- честью и славою венчанным.
Да стоит ли?
-- Разве не помните вы, как густой толпой стояли они, 4-го мая 1917 на
станции Видибор, кричали, плевались подсолнухами и требовали вашей смерти? У
них на затылках были смятые фуражки и папахи, на лоб выбились клочья
нечистых волос, на рубашках алели банты, кокарды были залиты красными
чернилами и почти все они были без погон.
( Разве не помните вы, как в этот час трусливо прятались по вагонам, не
смея выручить своего начальника, сотни 17 Донского генерала Бакланова полка,
те, чьи братья лежат так тихо и спокойно у селения Бельская Воля, славой и
честью венчанные?
( Разве не помните вы, что они изменили присяге, они поносили Царя, они
предали врагу -- немцам -- Родину?
Нет... Не об этих будет моя речь. Я хочу сказать о тех, кто свято
помогал неизвестному Французскому солдату тихо и честно лечь в шумную могилу
на площади Etoille в Париже.
Я хочу сказать, как сражались, жили, томились в плену и как умирали
солдаты Русской Императорской Армии.
Мои венок будет на могилу неизвестного Русского солдата, за Веру, Царя
и Отечество живот свой на бранях положившего.
Ибо тогда умели умирать.
Ибо тогда смерть честью венчала.
____________________________________________________________________________________________________________________
Картина: "Император Николай II - прощание с конвоем".
Запечатлен момент роспуска императором Николаем своей личной охраны.
Sanegga присоединил изображение:
Мой первый убитый... Это было 1 августа 1914 года на Австрийской
границе, на шоссе между Томашевым и Равой Русской. Было яркое солнечное
утро. В густом мешанном лесу, где трепетали солнечные пятна на мху и
вереске, пахло смолою и грибами, часто трещали ружейные выстрелы.
Посвистывали пули, протяжно пели песнь смерти и от их невидимого присутствия
появился дурной вкус во рту и в голове путались мысля.
Я стоял за деревьями. Впереди редкая лежала цепь. Ка.заки, крадучись,
подавались вперед. Из густой заросли вдруг появились два казака. Они несли
за голову и за ноги третьего.
-- Кто это? -- спросил я.
-- Урядник Еремин, Ваше Высокоблагородие,-- бодро ответил передний,
неловко державший рукой с висевшей на ней винтовкой, голову раненого
Еремина.
Я подошел. Низ зеленовато-серой рубахи был залит кровью. Бледное лицо,
обросшее жидкой, молодой русой бородой, было спокойно. Из полуоткрытого рта
иногда, когда казаки спотыкались на кочках, вырывались тихие стоны.
-- Братцы,--простонал он, -- бросьте... Не носите... Не мучьте... Дайте
помереть спокойно.
-- Ничего, Еремин, -- сказал я, -- потерпи. Бог даст, жив будешь.
Раненый поднял голову. Сине-серые глаза с удивительной кротостью уставились
на меня. Тихая улыбка стянула осунувшиеся похудевшие щеки.
-- Нет, Ваше Высокоблагородие, -- тихо сказал Еремин - Знаю я.. Куды-ж.
В живот ведь. Понимаю.. Отпишите, Ваше Высокоблагородие, отцу и матери,
что... честно... нелицемерно... без страха...
Он закрыл глаза. Его понесли дальше.
На другое утро его похоронили на Томашовском кладбище у самой церкви.
На его могиле поставили хороший тесаный крест. Казаки поставили.
Я не был на его похоронах. Австрийцы наступали на Томашов. На
Зверижинецкой дороге был бой. Некогда было хоронить мертвых.
Потом их были сотни, тысячи, миллионы. Они устилали могилами поля
Восточной Пруссии, Польши, Галицин и Буковины. Они умирали в Карпатских
горах, у границы Венгрии, они гибли в Румынии и Малой Азии, они умирали в
чужой им Франции.
За Веру, Царя и Отечество.
Нам, солдатам, их смерть была мало видна. Мы сами в эти часы были
объяты ее крыльями и многого не видели из того, что видели другие, кому
доставалась ужасная, тяжелая доля провожать их в вечный покой... Сестры
милосердия, санитары, фельдшера, врачи, священники.
И потому я расскажу о их смерти, о их переживаниях со слов одной сестры
милосердия.
Я не буду ее называть. Те, кто ее знает, а в Императорской Армии ее
знали десятки тысяч героев, -- ее узнают. Тем, кто ее не знает, ее имя
безразлично.
Сколько раненых прошло через ее руки, сколько солдат умерло на ее
руках, и от скольких она слышала последние слова, приняла последнюю земную
волю!..
В бою под Холмом к ней принесли ее убитого жениха...
Она была русская, вся соткана из горячей веры в Бога, любви к Царю и
Родине. И умела она понимать все это свято. В ней осталась одна мечта --
отдать свою душу Царю, Вере и Отечеству. И отсюда зажегся в ней страстный
пламень, который дал ей силу выносить вид нечеловеческих мук, страданий и
смерти. Она искала умирающих. Она говорила им, что могла подсказать ей ее
исстрадавшаяся душа. Стала она от того простая, как прост русский
крестьянин. Научилась понимать его. И он ей поверил. Он открыл ей душу и
стала эта душа перед нею в ярком свете чистоты и подвига, истинно, славою и
честью венчанная. Она видела, как умирали русские солдаты, вспоминая деревню
свою, близких своих. Ей казалось, что она жила с ними предсмертными
переживаниями, и много раз с ними умирала. Она поняла в эти великие минуты
умираний, что "нет смерти, но есть жизнь вечная". И смерть на войне -- не
смерть, а выполнение своего первого и главного долга перед Родиной.
В полутемной комнате чужого немецкого города прерывающимся голосом
рассказывала она мне про Русских солдат, и слезы непрерывно капали на
бумагу, на которой я записывал ее слова.
Теперь, когда поругано имя Государево, когда наглые, жадные, грязные
святотатственные руки роются в дневниках Государя, читают про Его интимные,
семейные переживания, и наглый хам покровительственно похлопывает Его по
плечу и аттестует как пустого молодого человека, влюбленного в свою невесту,
как хорошего семьянина, но не государственного деятеля, быть может, будет
уместно и своевременно сказать, чем Он был для тех, кто умирал за Него. Для
тех миллионов "неизвестных солдат", что погибали в боях, для тех простых
русских, что и по сей час живут в гонимой, истерзанной Родине нашей.
Пусть из страшной темени лжи, клеветы и лакейского хихиканья людей
раздастся голос мертвых и скажет нам правду о том, что такое Россия, ее Вера
православная и ее Богом венчанный Царь.
Sanegga присоединил изображение:
Шли страшные бои под Ломжей. Гвардейская пехота сгорала в них, как
сгорает солома, охапками бросаемая в костер. Перевязочные пункты и лазареты
были переполнены ранеными, и врачи не успевали перевязывать и делать
необходимые операции. Отбирали тех, кому стоило сделать, то есть, у кого
была надежда на выздоровление, и бросал" остальных умирать от ран за
невозможностью всем помочь.
Той сестре, о которой я писал, было поручено из палаты, где лежали 120
тяжело раненных, отобрать пятерых и доставить их в операционную. Сестра
приходила с носилкам", отбирала тех, в ком более прочно теплилась жизнь, у
кого не так страшны были раны, указывала его санитарам, и его уносили. Тихо,
со скорбным лицом и глазами, переполненными слезами, скользила она между
постелей из соломы, где лежали исковерканные обрубки человеческого мяса, где
слышались стоны, предсмертные хрипы я откуда следили за нею большие глаза
умирающих, уже видящие иной мир. Ни стона, ни ропота, ни жалобы... А ведь
тут шла своеобразная "очередь" на жизнь и выздоровление... Жребием было
облегчение невыносимых страданий.
И всякий раз, как входила сестра с санитарами, ее взор ловил
страдающими глазами молодой, бравый, черноусый красавец унтер-офицер
Лейб-Гвардии Семеновского полка. Он был очень тяжело ранен в живот. Операция
была бесполезна, и сестра проходила мимо него, ища других.
-- Сестрица...меня...--шептал он и искал глазами ее глаза.
-- Сестрица... милая...--он ловил руками края ее платья и тоска была в
его темных красивых глазах.
Не выдержало сердце сестры. Она отобрала пятерых и умолила врача взять
еще одного -- шестого. Шестым был этот унтер-офицер. Его оперировали.
Когда его сняли со стола и положили на койку, он кончался. Сестра села
подле его. Темное загорелое лицо его просветлело. Мысль стала ясная, в
глазах была кротость.
-- Сестрица, спасибо вам, что помогли мне умереть тихо, как следует.
Дома у меня жена осталась и трое детей. Бог не оставит их... Сестрица, так
хочется жить... Хочу еще раз повидать их, как они без меня справляются. И
знаю, что нельзя... Жить хочу, сестрица, но так отрадно мне жизнь свою за
Веру, Царя и Отечество положить.
-- Григорий,--сказала сестра,--я принесу тебе икону. Помолись. Тебе
легче станет.
-- Мне и так легко, сестрица.
Сестра принесла икону, раненый перекрестился, вздохнул едва слышно и
прошептал:
-- Хотелось бы семью повидать. Рад за Веру, Царя и Отечество умереть...
Печать нездешнего спокойствия легла на красивые черты Русского солдата.
Смерть сковывала губы. Прошептал еще раз:
-- Рад.
Умер.
В такие минуты не лгут ни перед людьми, ни перед самим собою.
Исчезает выучка и становится чистой душа, такою, какою она явится перед
Господом Богом.
Когда рассказывают о таких минутах,--тоже не лгут.
Эти "неизвестные" умирали легко. Потому что верили. И вера спасет их.
И так же, с такими же точно словами умирал на руках у сестры
Лейб-Гвардии Преображенского полка солдат, по имени Петр. По фамилии... тоже
неизвестный солдат.
Он умирал на носилках. Сестра опустилась на колени подле носилок и
плакала.
-- Не плачьте, сестрица. Я счастлив, что могу жизнь свою отдать за Царя
и Россию. Ничего мне не нужно, только похлопочите о моих детях,-- сказал
умирающий солдат.
И часто я думаю, где теперь эти дети Семеновского унтер-офицера
Григория и Преображенского солдата Петра? Их отцы умерли за Веру, Царя и
Отечество восемь лет тому назад. Их детям теперь 12--14--16 лет. Учатся ли
они где-нибудь? Учились ли под покровительством какого-нибудь пролеткульта,
или стали лихими комсомольцами и со свистом и похабной руганью снимали
кресты с куполов сельского храма, рушили иконостас и обращали святой храм в
танцульку имени Клары Цеткин?
Почему жизнь состроила нам такую страшную гримасу и почему души воинов,
славою и честью венчанных, не заступятся у престола Всевышнего за своих
детей?
Десять месяцев провела сестра на передовых позициях. Каждый день и
каждую ночь на ее руках умирали солдаты.
И она свидетельствует.
-- Я не видала солдата, который не умирал бы доблестно. Смерть не
страшила их, но успокаивала.
И истинно ее свидетельство.
И не только умирали, но и на смерть шли смело и безропотно.
Когда были бои под Иванградом, то артиллерийский огонь был так силен,
снаряды рвались так часто, что темная ночь казалась светлой и были видны
лица проходивших в бой солдат.
Сестра стояла под деревом. В смертельной муке она исходила в молитве. И
вдруг услышала шаги тысячи ног. По шоссе мимо нее проходил в бой армейский
полк. Сначала показалась темная масса, блеснули штыки, надвинулись плотные
молчаливые ряды, и сестра увидела чисто вымытые, точно сияющие лица. Они
поразили ее своим кротким смирением, величием и силой духа. Эти люди шли на
смерть. И не то было прекрасно и в то же время ужасно, что они шли на
смерть, а то, что они знали, что шли на смерть и смерти не убоялись.
Солдаты смотрели на сестру и проходили. И вдруг отделился один, достал
измятое письмо и, подавая его сестре, сказал:
-- Сестрица, окажи мне последнюю просьбу. Пошли мое последнее
благословение, последнюю благодарность мою моей матери, отправь письмецо
мое...
И пошел дальше...
И говорила мне сестра: ни ожесточения, ни муки, ни страха не прочла она
на его бледном простом крестьянском лице, но одно величие совершаемого
подвига.
А потом она видела. По той же дороге шла кучка разби.тых, усталых,
запыленных и ободранных солдат. Человек тридцать. Несли они знамя. В лучах
восходящего солнца сверкало золотое копье с двуглавым орлом и утренней росою
блистал черный глянцевитый чехол. Спокойны, тихи и безрадостны были лица
шедших.
-- Где ваш полк? -- спросила сестра.
-- Нас ничего не осталось,--услышала она простой ответ...
Когда я прохожу по площади Etoille и вижу бескрестную могилу-клумбу
неизвестного солдата, мне почему-то всегда вспоминаются эти скромные тихие
души, ко Господу так величаво спокойно отошедшие.
Не душа ли неизвестного французского солдата, такая же тихая и простая
и так же просто умевшая расстаться с телом, зовет и напоминает о тех, кто
умел свершить свой долг до конца?
А умирать им было не легко.
Там же в Ломже, в госпитале, умирал солдат армейского пехотного полка.
Трагизм смерти от тяжелых ран заключается в том, что все тело еще
здорово и сильно, не истощено ни болезнью, ни страданиями, молодое и
сильное, оно не готово к смерти, не хочет умирать и только рана влечет его в
могилу и потому так трудно этому молодому и здоровому человеку умирать.
Пить просил этот солдат. Мучила его предсмертная жажда. В смертельном
огне горело тело и когда сестра подала ему воду, сказал он ей:
-- Надень на меня, сестрица, чистую рубашку. Чистым хочу я помереть, а
совесть моя чиста. Я за Царя и Родину душу мою отдал... Ах, сестрица, как
матушку родную мне жаль. Спасите меня хоть так, чтобы на один часочек ее еще
повидать, чтобы деревню свою хоть одним глазком посмотреть...
ей матери, отправь письмецо мое...
И пошел дальше...
И говорила мне сестра: ни ожесточения, ни муки, ни страха не прочла она
на его бледном простом крестьянском лице, но одно величие совершаемого
подвига.
А потом она видела. По той же дороге шла кучка разбитых, усталых,
запыленных и ободранных солдат. Человек тридцать. Несли они знамя. В лучах
восходящего солнца сверкало золотое копье с двуглавым орлом и утренней росою
блистал черный глянцевитый чехол. Спокойны, тихи и безрадостны были лица
шедших.
-- Где ваш полк? -- спросила сестра.
-- Нас ничего не осталось,--услышала она простой ответ...
Когда я прохожу по площади Etoille и вижу бескрестную могилу-клумбу
неизвестного солдата, мне почему-то всегда вспоминаются эти скромные тихие
души, ко Господу так величаво спокойно отошедшие.
Не душа ли неизвестного французского солдата, такая же тихая и простая
и так же просто умевшая расстаться с телом, зовет и напоминает о тех, кто
умел свершить свой долг до конца?
А умирать им было не легко.
Там же в Ломже, в госпитале, умирал солдат армейского пехотного полка.
Трагизм смерти от тяжелых ран заключается в том, что все тело еще
здорово и сильно, не истощено ни болезнью, ни страданиями, молодое и
сильное, оно не готово к смерти, не хочет умирать и только рана влечет его в
могилу и потому так трудно этому молодому и здоровому человеку умирать.
Пить просил этот солдат. Мучила его предсмертная жажда. В смертельном
огне горело тело и когда сестра подала ему воду, сказал он ей:
-- Надень на меня, сестрица, чистую рубашку. Чистым хочу я помереть, а
совесть моя чиста. Я за Царя и Родину душу мою отдал... Ах, сестрица, как
матушку родную мне жаль. Спасите меня хоть так, чтобы на один часочек ее еще
повидать, чтобы деревню свою хоть одним глазком посмотреть...
Сестра надела на него чистую белую рубашку.
Он осмотрел себя в ней, улыбнулся ясною улыбкой и сказал:
-- Ах, как хорошо за Родину помирать.
Потом вытянулся, положил руку под голову, точно хотел поудобнее
устроиться, как устраивается на ночь ребенок, закрыл глаза и умер.
Sanegga присоединил изображение:
Те же люди, что клеветали на Царя, стараясь снять с Него величие
Царского сана и печатанием гнусных сплетней, чужих писем хотят вытравить из
народной души величие символа "За Веру, Царя и Отечество", также всячески
старались зачернить отношения между солдатом и офицером. А отношения эти
были большей частью простые и ласковые, а нередко и трогательно любовные,
как сына к отцу, как отца к детям.
Лишь только спускались сумерки, как на тыловой линии, там и сям
появлялись согнутые фигуры безоружных солдат. Шрапнели неприятеля низко
рвались в темнеющем небе, и уже виден был яркий желтый огонь их разрывов,
бухали, взрывались тяжелые и легкие гранаты, и в темноте их черный дым
вставал еще грознее и раскаленнее; светясь, летели красно-огненные осколки.
Казалось, ничего живого не могло быть там, где едва намечалась .клокочущая
ружейным и пулеметным огнем линия окопов.
По полю перебегали, шли, крались, припадали к земле и снова шли люди.
Это денщики несли своим офицерам в окопы, кто теплое одеяло, чтобы было
чем укрыться в холодном окопе, кто тщательно завернутый в полотенце чайник с
горячим чаем, кто хлеб, кто портсигар с папиросами. Им это строго запрещали
их же офицеры. Но они не слушали запрещений, потому что видели в этом свой
долг, а долг для них был выше жизни. Они понимали, как провожали их матери и
жены этих офицеров и говорили им:
-- Смотри, Степан, береги его. Помни, что он один у меня, единственный,
позаботься о нем.
-- Не извольте сумлеваться, барыня, сам не доем, не досплю, а о их
благородии позабочусь.
-- Иван,-- говорила молодая женщина с заплаканными глазами.--Иван,
сохрани мне моего мужа. Ты же знаешь, как я его люблю.
В эти страшные часы расставания, когда полк уже ушел на плац строиться,
и денщики торопились собрать вещи, чтобы везти их на вокзал, матери и жены
становились близкими и родными всем этим Иванам и Степанам и в них видели
последнюю надежду. Денщики отыскивали своих раненых офицеров, выносили тела
убитых, бережно везли их домой к родным.
-- Куда вы, черти, лешие? Убьют ведь,--кричали им из окопов.
-- А что-ж, робя, я так что ль своего ротного брошу? Мы его, как
родного отца чтим, и чтобы не вынести?
-- Убьют.
-- Ну и пущай, я долг свой сполню.
И выносили оттуда, откуда нельзя было, казалось, вынести.
Помню: двое суток сидел я с Донской бригадой своей дивизии в только что
занятых нами немецких окопах у Рудки-Червище, на реке Стоходе. Это было в
августе 1916 г. Противник засыпал все кругом тяжелыми снарядами, подходы к
мосту простреливались ружейным огнем. Оренбургские казачьи батареи
принуждены были выкопать в крутом берегу окопы для орудийных лошадей. Между
нами и тылом легло пространство, где нельзя было ходить.
Смеркалось. Пустые избы деревни, вытянувшиеся улицей, четко рисовались
в холодеющем небе. И вдруг на улице показалась невысокая фигура человека,
спокойно и бесстрашно шедшего мимо домов, мимо раздутых трупов лошадей, мимо
воронок от снарядов, наполненных грязной водой. Мы из окопа наблюдали за
ним.
-- А ведь это ваш Попов,-- сказал мне Начальник Штаба, полковник
Денисов.
-- Попов и есть,--подтвердил старший адъютант. Попов шел, не торопясь,
точно рисуясь бесстрашием. В обеих руках он нес какой-то большой тяжелый
сверток. Весь наш боевой участок заинтересовался этим человеком. Снаряды
рвались спереди, сзади, с боков, он не прибавлял шага. Он шел, бережно неся
что-то хрупкое и тяжелое.
Спокойно дошел он до входа в окопы, спустился по земляным ступеням и
предстал перед нами в большом блиндаже, накрытом тяжелым накатником.
-- Ужинать, Ваше Превосходительство, принес,-- сказал он, ставя перед
нами корзину с посудой, чайниками, хлебом и мясом.--Чай за два дня-то
проголодались!..
-- Кто же пустил тебя!
-- И то, на батарее не пускали. Да как же можно так, без еды! И письмо
от генеральши пришло, и посылка, я все доставил.
Этот Попов...
Но не будем говорить об этом. Этот Попов тогда, когда он служил в
Русской Императорской Армии, даже и не понимал того, что он совершил подвиг
Христианской любви и долга!
А был он сам богатый человек, с детства избалованный, коннозаводчик и
сын зажиточного торгового казака Богаевской станицы Войска Донского.
В казармах нашей Императорской Армии висели картины. Это были
литографии в красках, издания Ильина или типографии Главного Штаба, уже
точно не помню. Изображали они подвиги офицеров и солдат в разные войны. Был
там майор Горталов в белом кителе и кепи на затылке, прокалываемый со всех
сторон турецкими штыками; был рядовой Осипов в укреплении Михайловском с
факелом в руках, кидающийся к пороховому погребу. Запомнился мне еще подвиг
Архипа Бондаренко, Лубенского гусарского полка, спасающего жизнь своему
офицеру, корнету Воеводскому. Улица болгарской деревни, белые хаты с
соломенными крышами, вдоль них скачет большая гнедая лошадь и на ней двое --
раненый офицер и солдат!
Это было воспитание солдата. Дополнение к беседам о том, что "сам
погибай, а товарища выручай". Молодыми офицерами мы ходили по казарменному
помещению, окруженные молодежью, показывали картины и задавали вопросы.
Называлось это "словесностью" и считалось одним из самых скучных занятий.
-- Что есть долг солдата? -- спрашивали мы, останавливаясь у картины,
изображавшей подвиг Бондаренко.
-- Долг солдата есть выручить товарища из беды. Долг солдата, если
нужно, погибнуть самому, но спасти своего офицера, потому как офицер есть
начальник и нужен больше, чем солдат.
-- А что здесь нарисовано?
-- Изображен здесь подвиг рядового Бондаренко, который, значит, под
турецкими пулями и окруженный со всех сторон баши-базуками, увидев, что его
офицер, корнет Воеводский, ранен и лошадь под ним убита, остановил свою
лошадь и посадил офицера в седло, а сам сел сзади, и, отстреливаясь и
прикрывая собою офицера, спас его от турок...
Думали ли мы тогда, что двадцать пять лет спустя подвиг братской
Христианской любви к ближнему, подвиг высокого долга солдатского при
обстоятельствах исключительных и гораздо более сложных, чем в 1877 г., будет
повторен в мельчайших подробностях? Тогда казалось, да так и говорили, что
красоты на войне не будет. Красоты подвига и любви. Что война обратится в
бездушную бойню.
И пришла война. Неожиданно грозная и кровавая, и захватила все слои
населения и подняла все возрасты. Старых и малых поставила в смертоносные
ряды, и офицера, и солдата смешала в общей великой и страшной работе. И
явились герои Долга и высокой Христианской любви.
Легендарные подвиги, запечатленные на картинах для воспитания
солдатского, повторились с математической точностью.
То ли мы хорошо их учили и сумели так воспитать солдата, что он стал
способен на подвиги, то ли чувство долга и любви к ближнему в крови русского
солдата и привито ему в семье и в церкви?
Это было в самые первые дни войны на турецком фронте, в долине Евфрата,
1-го ноября 1914 г. конный отряд Эриванской группы занял с боя турецкий
город Душах-Кебир. Наше наступление шло в Ванском направлении к Мелазгерту.
2-го ноября от отряда была послана разведывательная сотня. Но, отойдя версты
на четыре, она наткнулась на значительные силы конных курдов и принуждена
была остановиться. Попытки разъездов пробиться дальше не увенчались успехом
и начальник отряда, генерал-майор Певнев, решил 6-го ноября произвести
усиленную разведку отрядом трех, родов войск и оттеснить курдов. В разведку
был назначен 3-ий Волгский казачий полк Терского казачьего войска под
командой полковника Тускаева, два орудия 1-й Кубанской казачьей батареи под
командой подъесаула Пеннева и два пулемета дивизионной команды под командой
1-го Запорожского Императрицы Екатерины II казачьего полка сотника
Артифсксова.
3-й Волгский полк, только что мобилизованный, состоял из немолодых
казаков и из случайных, призванных со льгот офицеров и командира, только что
назначенного из конвоя Его Величества и отвыкшего управлять конными массами.
Напротив, батарея и пулеметчики--все были кадровые казаки с двух- и
трехлетним обучением, молодежь, горевшая желанием померяться силами с
врагом, прекрасно воспитанная и дисциплинированная, сжившаяся со своими
офицерами.
Ранним утром яркого солнечного дня отряд вышел из Душаха. Пройдя четыре
версты, на линии селения Верхний Харгацых, где горные отроги рядом холмов,
прорезанных круторебрыми балками, спускаются в долину реки Евфрата, отряд
услыхал выстрелы. Головная сотня была встречена пешими и конными курдами.
Искусно пользуясь глубокими оврагами и рельефом местности, террасами
спускающимися к реке, курды маячили вокруг сотни, обстреливая ее со всех
сторон.
Полковник Тускаев, не рискуя принять бой в конном строю, спешил две
сотни, около 130--140 стрелков, и повел наступление на конные массы.
Противник, укрывавшийся по балкам, развернулся. Перед Волгскими цепями была
организованная курдская кавалерия -- тысяч до пяти всадников.
Курдская конница охватила головную сотню, бывшую в версте от казачьих
цепей. Курды, джигитуя, подскакивали к казакам шагов на четыреста и поражали
их метким прицельным огнем.
В сотне появились раненые и убитые. Она подходила к обрывистому берегу
Евфратского русла. Вся каменистая долина реки пестрела курдскими толпами.
Гул голосов, неясные вскрики, ржанье коней раздавались от реки. Повсюду были
цели для поражения огнем и так велика была вера в технику, в силу
артиллерийского и пулеметного огня, что полковник. Тускаев приказал
артиллерийскому взводу выехать вперед цепей и огнем прогнать курдов.
Лихо, по конно-артиллерийски, вылетел по узкой тропинке к берегу
подъесаул Певнев, развернулся за двумя небольшими буграми у самого берега и
сейчас перешел на поражение, ставя шрапнели на картечь.
Курды не дрогнули. Нестройными конными лавами, сопровождаемыми пешими,
с непрерывной стрельбой, они повели наступление на головную сотню, стоявшую
в прикрытии батареи, и на орудия.
Терцы Волгского полка не выдержали атаки. Три взвода сотни оторвались и
ускакали. Под берегом остался один взвод, человек пятнадцать, и два орудия,
яростно бившие по курдам.
Им на помощь был послан пулеметный взвод сотника. Артифексова.
Широким наметом, имея пулеметы на вьюках, пулеметчики выехали вперед
орудия и сейчас же начали косить пулеметным огнем курдские толпы. Курды
отхлынули. Пулеметный огонь был меткий на выбор, но курды чувствовали свое
превосходство в силах и, отойдя на фронте, они скопились на левом фланге и,
укрываясь холмами Евфратского берега, понеслись на бывшие сзади батареи
сотни волгцев полковника Тускаева. Курды обходили их слева и сзади. Волгцы
подали коноводов и ускакали, оставив орудия под речным обрывом.
В величавом покое сияло бездонное синее небо над розово-желтыми
кремнистыми скатами Малоазиатских холмов. Тысячам курдов противостояла
маленькая кучка казаков, едва насчитывавшая тридцать человек. Орудия часто
стреляли, непрерывно трещали пулеметы, отстреливаясь во все стороны и
осаживая зарывавшихся курдов. Телами убитых лошадей и людей покрывались
скаты холмов, но крались и ползли курды, и меток и губителен становился их
огонь.
Два молодых офицера, подъесаул Певнев и сотник Артифексов с горстью все
позабывших и доверившихся им казаков, бились за честь русского имени.
Пулеметные ленты были на исходе. Взводный урядник Петренко--красавец и
силач--доложил Артифексову полушепотом:--Ваше благородие, остались три
коробки...
В то же мгновение первый пулемет замолчал. Номера были ранены, а сам
пулемет поврежден. И сейчас же ранило 1-й номер второго пулемета. Огонь
прекратился.
Сотник Артифексов сам сел за пулемет, тщательно выбирая цели и сберегая
патроны.
Из тыла прискакал раненый казак Волжец.
-- Командир полка приказал отходить!--крикнул он. Из-за бугра показался
Певнев.
-- Сотник, прикрывайте наш отход, а мы прикроем ваш.
-- Ладно. Будем прикрывать отход.
Заработал пулемет.
Сзади звонко звякнули пушки, поставленные на передки. Загремели колеса.
Орудия, со взводом Терцев, поскакали назад... На месте батареи остался
зарядный ящик с убитыми лошадьми, трупы казаков и блестящие медные гильзы
артиллерийских патронов.
На береговом скате офицер и десять казаков отстреливались от курдов
пулеметом и из револьверов. Курды подходили на сто шагов. В неясном
гортанном гомоне толпы уже можно было различать возгласы:
-- Алла... Алла...
Одному Богу молились люди и молились о разном.
Прошло минут десять. Сзади рявкнул выстрел и заскрежетал снаряд.
Подъесаул Певнев снял орудия с передков. Пулеметчикам надо было отходить.
Курды бросили пулеметы, и конная масса, человек в пятьсот, поскакала
стороною на батарею. Нечем было их остановить. Орудия стояли под прямым
углом одно к другому и часто били, точно лаяли псы, окруженные волками...
Артиллерийский взвод умирал в бою.
-- Вьючить второй пулемет,--крикнул Артифексов и сел на свою лошадь.
Сознание силы коня и то, что на нем он легко уйдет от курдов, придало ему
бодрости.
Курды кинулись на казаков.
-- Ребята, ко мне!
И тут, в двадцатом веке, произошло то, о чем пели былины на пороге
девятого века. Петренко, как новый Илья Муромец, врубился в конные массы
курдов и крошил их, как капусту. На бескровном лице его дико сверкали
огромные глаза и сам он непроизвольно, не отдавая отчета в том, что он
делает, хрипло кричал:
-- Ребята, в атаку... Ребята, в атаку.. в атаку... Рядом с ним, на
спокойной в этом хаосе людских страстей
лошади, стоял казак 3-го Волгского полка Файда и с лошади из винтовки
почти в упор бил курдов.
Пулеметчики ушли... От отряда оставалось только трое: сотник
Артифексов, Петренко и Файда. Петренко был ранен в грудь и шатался на
лошади...
--Уходи!--крикнул Артифексов, отстреливаясь из револьвера, и как только
Петренко и Файда скрылись в балке, выпустил своего могучего кровного коня...
Впереди было каменистое русло потока. Сзади нестройными толпами,
направляясь к агонизировавшей батарее, скакали курды. Часто щелкали
выстрелы.
Большие камни русла заставили сотника Артифексова задержать коня,
перевести его на рысь и потом на шаг. Лошадь Артифексова вдруг как-то осела
задом, заплела ногами и грузно свалилась. Сейчас же вскочила, отпрянула и
упала на Артифексова, тяжело придавив ему ногу.
Мимо проскакали курды. Они шли брать батарею. Иные соскакивали у трупов
казаков и обирали их. Громадный курд увидал Артифексова, бившегося под
лошадью, соскочил с коня и с ружьем в руках бросился на офицера. Он ударил
Артифексова по голове прикладом, торчком. Мохнатая кубанская шапка
предохранила голову и тяжелый удар вызвал только минутное помутнение в
голове. Артифексов схватил курда одною рукой за руку, другою за ногу и
повалил, зажав его голову под мышкой правой руки, а левой рукой старался
достать револьвер из-под лошади. Курд зубами впился в бок Артифексова, но
тому удалось достать револьвер и он, выстрелом в курда, освободился от него.
Мутилось в голове. Как в тумане увидал Артифексов двух Волгских
казаков, скакавших мимо.
-- Братцы,-- крикнул он,-- помогите выбраться. Казак по фамилии
Высококобылка остановился.
-- Стой, ребята, пулеметчиков офицер ранен.
-- Я не ранен, а только не могу встать...
Высококобылка закричал что-то и стал часто стрелять по наседавшим
курдам. Другой казак, Кабальников, тоже что-то кричал Артифексбву.
Артифексов рванулся еще раз и выкарабкался из-под лошади. Но сейчас же на
него налетело трое конных курдов. Одного убил Артифексов, другого -- кто-то
из казаков, третий поскакал назад.
-- Ваше благородие, бегите сюды, -- крикнул Артифексову Высококобылка.
Казаки из-за больших камней русла не могли подъехать к офицеру.
Артифексов подошел к ним. Они стали по сторонам его, он вставил одну
ногу в стремя одному, другую -- другому и, обнимая их, поскакал между ними
по дороге. Но дальше шла узкая тропинка. По ней можно было скакать только
одному. От удара по голове силы покидали Артифексова.
-- Бросай, ребята. Все равно ничего не выйдет.
-- Зачем бросай,--сказал Высококобылка и спрыгнул со своей лошади.
-- Садитесь, Ваше благородие. Кабальников, веди его благородие. За луку
держитесь. Ничего, увезем.
На мгновение Артифексов хотел отказаться, но машинально согласился.
Высококобылка опустился на колено у покрытой в холме тропы и изготовился
стрелять. И как только курды сунулись в промоину, меткими выстрелами стал их
класть у щели.
Выпустив пять патронов, он догнал Кабальникова, вскочил на круп лошади
и все трое поскакали дальше. Но не проскакали они и двухсот шагов, как курды
прорвались в щель и стали стрелять по казакам. Высококобылка соскочил с
лошади, лег и остался один против курдов, выстрелами на выбор он опять
остановил их преследование, потом подбежал к Кабальникову и, взявшись за
хвост лошади, бежал за Артифексовым.
Они уже выходили из поля боя. Стали попадаться казаки отряда. Курды
бросили преследование. Сотник Артифексов был опасен.
Глухою ночью он проснулся. Нестерпимо болела ушибленная нога. Кошмары
давили. В пустой хате, где его положили, было темно и страшно. Шатаясь, он
вышел на воздух. В бескрайной пустыне горел костер. Кругом сидели казаки.
-- Братцы, дайте мне побыть с вами, страшно мне одному. Голова болит,
-- сказал Артифексов.
Молча подвинулись казаки. Офицер сел у костра. Он прилег. Чья-то
заботливая рука прикрыла его ноги буркой.
Тихо горел костер. Трещали чуть слышно мелкие сучья.
В стороне жевали кони. Высоко в небе ткали невидимый узор звезды, точно
перекидывались между собою лучами-мыслями.
Молчали казаки.
Подвиг братской Христианской любви и самопожертвования был совершен.
По уставу.
Как офицер "дома" учил. Как наказывал отец. Как говорила, провожая,
мать. Как обязан был поступать каждый казак, как поступали тогда все...
Теперь...
Высококобылка и Кабальников, где вы? В белой армии, на тяжелых работах
в чужой неприятной стране?.. Или дома, я разоренном хуторе под чужой
властью?.. Или служите III Интернационалу, не за совесть, а за страх,
выколачивая из русских мужиков продналог...
Откликнитесь, где вы?..
Или спите в безвестной могиле, в широкой степи, без креста и гроба
похороненные, и души ваши, со святыми у Престола Всевышнего... славою и
честью венчанные...
Ибо подвиг ваш, награжденный Царем земным, не останется без награды и у
Господа Сил.
Sanegga присоединил изображение:
Есть еще на войне страшное место. Страшное и больное - Плен.
Так много грязного и тяжелого рассказывали про пленных, так много
ужасного.
В марте 1915 года были бои на р. Днестре, под Залещиками. Я со своим
1-м Донским казачьим полком занимал позицию впереди Залещиков, на
неприятельском берегу. Перед нашими окопами, шагах в шестистах, был редут,
занятый батальоном 30-го Александрийского пехотного полка. Это был ключ
нашей позиции.
Австро-германцы -- против нас была венгерская пехота и германская
кавалерийская бригада -- сосредоточили по этому редуту огонь двух полевых и
одной тяжелой батареи. Нам были видны разрывы снарядов и темные столбы дыма
подле редута. Это продолжалось полчаса. Потом огонь стих. В бинокль мы
увидали большую белую простыню над редутом, а потом серую толпу,
перевалившую к неприятелю.
Я никогда не забуду того отвратительного чувства тоски, обиды и досады,
что залили тогда сердце. Эта сдача александрийцев дорого стоила нам,
принужденным отстаивать позицию без них и без их редута.
И еще помню.
На Стоходе, на рассвете, мы увидали, как два солдата армейского
запасного полка прошли из окопа к копне сена, бывшей между нами и
австрийцами. Что-то поговорили между собою, навязали на штык белый платок и
ушли... к неприятелю.
И потому к пленным было у нас нехорошее чувство. Такое чувство было и у
той сестры (рассказы которой про солдатскую смерть я записал), когда она в
1915 году была назначена посетить военнопленных в Австро-Венгрию. Она знала,
что неприятель там вел противорусскую пропаганду и потому приступила к
исполнению своего поручения без страха.
"После всего, пережитого мною на фронте, в передовых госпиталях, после
того, как повидала я все эти прекрасные смерти наших солдат,--рассказывала
мне сестра, -- было у меня преклонение перед русским воином. И я боялась
увидать пленных... И увидела... подошла к ним вплотную... Вошла в их
простую, томящуюся душу... И мне не стало стыдно за них".
С тяжелым чувством ехала сестра к немцам. Они были виновниками гибели
стольких прекрасных русских. Они убили ее жениха. Когда пароход, шедший из
Дании, подошел к Германии, сестра спустилась вниз и забилась в свою каюту.
Ей казалось, что она не будет в состоянии подать руки встречавшим ее
немецким офицерам. Это было летом 1915 г. На фронте у нас было плохо. Армии
отступали, враг торжествовал.
У маленького походного образа в горячей молитве склонилась сестра.
Думала она: "Я отдала свою жизнь на служение русскому солдату. Отдала ему и
свои чувства. Переборю, переломлю себя. Забуду Германию в любви к России".
Тогда еще не всплыли в армии шкурные интересы, не торопились делить
господскую землю, не говорили: "Мы пензенские, до нас еще когда дойдут, чаво
нам драться? Вот, когда к нашему селу подойдут, тады покажем". Тогда была
Императорская Армия и дралась она за Веру, Царя и Отечество, а не за землю и
волю, отстаивала Россию, а не революцию.
С верою в русского солдата вышла сестра к немцам и поздоровалась с
ними.
Сейчас же повезли ее в Вену. Если у нас шпиономания процветала, то не
меньше нашего были заражены ею и враги. За сестрою следили. Ее ни на минуту
не хотели оставить с пленными наедине, чтобы не услышала ничего лишнего, не
узнала ничего такого, что могло бы повредить немцам. Пленным было запрещено
жаловаться сестре на что бы то ни
было, и уже знала сестра стороною, что тех, кто жаловался, наказывали,
сажали в карцер, 'подвешивали за руки, лишали пищи.
Первый раз увидела она пленных в Вене, в большом резервном госпитале.
Там было сосредоточено несколько сот русских раненых, подобранных на полях
сражений.
С трепетом в сердце, сопровождаемая австрийскими офицерами, поднялась
она по лестнице, вошла в коридор. Распахнулась дверь, и она увидела
больничную палату.
О ее приезде были предупреждены. Ее ждали. Первое, что бросилось ей в
глаза, были белые русские рубахи и чисто вымытые, бледные, истощенные
страданием, голодом и тоскою лица. Пленные стояли у окон с решетками, тяжело
раненные сидели на койках, и все, как только появилась русская сестра в
русской косынке и апостольнике, с широким красным крестом на груди,
повернулись к ней, придвинулись и затихли страшным, напряженным,
многообещающим молчанием.
Когда сестра увидела их, столь ей знакомых, таких дорогих ей по
воспоминаниям полей Ломжи и Ивангорода, в чуждом городе, за железными
решетками, во власти врага, -- она их пожалела русскою жалостью, ощутила
чувство материнской любви к детям, вдруг поняла, что у нее не маленькое
девичье сердце, но громадное сердце всей России, России-Матери.
Уже не думала, что надо делать, что надо говорить, забыла об
австрийских офицерах, о солдатах с винтовками, стоявших у дверей.
Низко, русским поясным поклоном, поклонилась она всем и сказала:
-- Россия-Матушка всем вам низко кланяется.
И заплакала.
В ответ на слова сестры раздались всхлипывания, потом рыдания. Вся
палата рыдала и плакала.
Прошло много минут, пока эти взрослые люди, солдаты русские,
успокоились и затихли.
Сестра пошла по рядам. Никто не ./палии алея ни на что, никто не
роптал, но раздавались полные тоски вопросы:
-- Сестрица, как у нас?
-- Сестрица, что в России?
-- Сестрица, чья теперь победа?
Было плохо. Отдали Варшаву, отходили за Влодаву и Пинск.
-- Бог милостив... Ничего... Бог поможет... -- говорила сестра и
понимали ее пленные.
-- Давно вы были в церкви? -- спросила их сестра.
-- С России не были!--раздались голоса с разных концов палаты.
Сестра достала молитвенник и стала читать вечерние молитвы, как
когда-то читала их раненым. Кто мог -- встал на колени, и стала в палате
мертвая, ничем не нарушаемая тишина. И в эту тишину, как в сумрак затихшего
перед закатом леса, врывается легкое журчанье ручья, падали кроткие,
знакомые с детства слова русских молитв.
Молитвою была сильна Императорская Православная Россия, сильна и
непобедима.
На секунды оторвалась от молитвенника сестра и оглядела палату.
Выражение сотни глаз пленных ее поразило. Устремленные на нее, они видели
что-то такое прекрасное и умиротворяющее, что стали особенными, духовными и
кроткими. Сердца их очищались молитвою. "Блаженны чистые сердцем, яко Бога
узрят", -- подумала сестра и поняла, что они Бога видели.
Когда настала молитвенная тишина, один за другим стали выходить из
палаты австрийские офицеры, дали знак и ушли часовые. Сестра осталась одна с
пленными.
Она кончила молитвы. Надо было идти на следующий этаж, а никого не
было, кто бы указал ей дорогу.
Сестра вышла на лестницу и там нашла всех сопровождавших ее.
-- Мы вышли,--сказал старший из австрийских офицеров, -- потому что
почувствовали Бога. Мы решили, что вы можете ходить по палатам и посещать
пленных без нашего сопровождения.
Они поверили сестре.
Сестра боялась, что пленные, жаловавшиеся ей, будут наказаны. Она
знала, что, хотя австрийцы и не следят более за нею по палатам, но в каждом
помещении есть свои шпионы и доносчики. Эту роль на себя брали по
преимуществу евреи, бывшие почти везде переводчиками.
Генерал-инспектором лагерей военнопленных был генерал Линхард. Он
отлично относился к сестре и был с нею рыцарски вежлив.
-- Генерал, -- сказала сестра, отдавая ему отчет о первом посещении
пленных, -- теперь такое ужасное время. Я послана как официальное лицо, и вы
являетесь тоже лицом официальным. Но забудем это... Будем на минуту просто
людьми. Мы, русские, любим жаловаться, плакаться, преувеличивать свои
страдания, клясть свою судьбу, это нам облегчает торе. Солдаты видят во мне
мать, и как ребенок матери, так они мне хотят излить свое горе. Верьте мне
-- я не буду пристрастна, я сумею отличить, где правда и где просто
расстроенное воображение. Я не позволю использовать себя во вред вам. Я даю
вам слово русской женщины. Но мне говорили, что тех, кто жалуется, будут
жестоко наказывать... Так вот, генерал, дайте мне честное слово австрийского
генерала, что вы отдадите приказ не наказывать тех, кто будет мне
жаловаться.
Генерал встал, поклонился, коротко и сурово сказал:
-- Даю вам это слово.
Сестра посетила более ста тысяч пленных. Жаловавшиеся ей наказаны не
были.
Sanegga присоединил изображение:
Российской Империи -- нет. Самое слово -- Россия -- не существует, и
все-таки "мы в изгнании сущие" тоскуем по ней и жаждем вернуться.
Что же испытывали пленные, заточенные по лагерям и тюрьмам и оставившие
Россию целою с Государем, с ее великой, славной Армией. Их тоска была
неописуема.
Любили они горячей, страстной любовью то, за что принимали страдания...
Высокого роста, красивый солдат в одном из лагерей отделился от строя и
тихо сказал сестре:
-- Сестрица, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.
Сестра перевела его просьбу сопровождавшему ее генералу. Генерал
разрешил.
-- Пожалуйста, -- сказала сестра, -- генерал позволил. Они отошли в
сторону, за бараки. Солдат смутился, покраснел и заговорил теми красивыми
русскими певучими словами, что сохранились по деревням вдали от городов и
железных дорог, словами, подсказанными природой и жизнью среди животных,
зверей и птиц.
-- Сестрица, дороже мне всего на свете портрет Царя-Батюшки, что дал Он
мне, как я служил в его полку. Зашит он у меня в сапоге. И ни есть, и ни
пить мне не надо, а был бы цел Его портрет. Да вот горе-беда, пошли помежду
нами шпионы. Проведают, пронюхают, прознают про тот портрет. Как бы не
отобрали? Как бы не попал он в поганые вражеские руки? Я, сестрица, думал:
возьми и свези его на Родину я дай, куда сохранить... Али опасно?
Сестра сказала ему, что все ее бумаги и документы просматриваются
австрийскими властями и скрыть портрет будет невозможно. Задумался солдат.
-- Тогда не могу его вам отдать. Неладно будет. Присоветуйте... хочу
записаться я, чтобы в полях работать. И вот, скажем, ночь тихая, погода
светлая, и наклею я портрет на .дерево и пущу его по тихим водам речным и по
той реке, что с какой ни есть русскою рекою сливается, чтобы причалил он к
русским берегам. И там возьмут его. Там-то, я знаю, сберегут.
( Бог спасет, оставь у себя в голенище,--сказала сестра.
У сестры на груди висели золотые и серебряные Георгиевские медали с
чеканным на них портретом Государя. Когда она шла вдоль фронта военнопленных
по лагерю, ей подавали просьбы.
Кто просил отыскать отца или мать и передать им поклон и привет. Не
знает ли она, кто жив, кто убит? Кто передавал письмо, жалобы или прошения.
И вдруг, -- широкое крестное знамение... Дрожащая рука хватает медаль,
чье-то загорелое усталое лицо склоняется и целует Государев портрет на
медали.
Тогда кругом гремит "ура"! Люди метались в исступлении, чтобы
приложиться к портрету, эмблеме далекой Родины-России.
И бывал такой подъем, что сестре становилось страшно, не наделали бы
люди чего-нибудь противозаконного.
Положение военнопленных в Германии и Австрии к концу 1915 г. было
особенно тяжелым, потому что в этих странах уже не хватало продовольствия,
чтобы кормить своих солдат, а чужих пленных едва-едва кормили, держали их на
голодном пайке.
И вот что мне рассказывала сестра о настроении голодных, забытых людей.
Это было под вечер ясного осеннего дня. Сестра только что закончила
обход громадного лазарета в Пурк-Штале, в Австро-Венгрии, где находилось 15
тысяч военнопленных. Они были разбиты на литеры по триста человек и одной
литере было запрещено сообщаться с другой. Весь день она переходила от одной
группы в 100--120 человек к другой. Когда наступил вечер и солнце склонилось
к земле, она пошла к выходу.
Пленным было разрешено проводить ее и выйти из своих литерных
перегородок. Громадная толпа исхудалых, бедно одетых людей, залитая
последними лучами заходящего солнца, следовала за сестрой. Точно золотые
дороги потянулись с Запада на Восток, точно материнская ласка вечернего
светила посылала последние объятия далекой России.
Сестра выходила к воротам. Она торопилась, обмениваясь с ближайшими
солдатами пустыми, ничего не значащими словами.
-- Какой ты губернии?
-- В каком ты полку служил?
-- Болит твоя рана?
У лагерных ворот от толпы отделился молодой высокий солдат. Он
остановился перед сестрой и, как бы выражая мнение всех, начал громко,
восторженно говорить:
-- Сестрица, прощай, мы больше тебя не увидим. Ты свободная... Ты
поедешь на родину в Россию, так скажи там от нас Царю-Батюшке, чтобы о нас
не недужился, чтобы Манифеста своего из-за нас не забывал и не заключал
мира, покуда хоть один немец будет на Русской земле. Скажи России-Матушке,
чтобы не думала о нас... Пускай мы все умрем здесь от голода-тоски, но была
бы только победа.
Сестра поклонилась ему в пояс. Надо было сказать что-нибудь, но
чувством особенным была переполнена ее душа, и слова не шли на ум.
Пятнадцатитысячная толпа притихла и в ней было напряженное согласие с
говорившим.
И сказала сестра.
-- Солнце глядит теперь на Россию. Солнце видит вас и Россию видит. Оно
скажет о вас, какие вы... -- и, заплакав, пошла к выходу.
Кто-то крикнул: "Ура, Государю Императору". Вся пятнадцатитысячная
толпа вдруг рухнула на колени и едиными устами и единым духом, запела:
"Боже, Царя храни"... Звуки народного гимна нарастали и сливались с
рыданиями, все чаще прорывавшимися сквозь пение. Кончили и запели второй и
третий раз запрещенный гимн.
Австрийский генерал, сопровождавший сестру, снял с головы высокую шапку
и стоял навытяжку. Его глаза были полны слез.
Сестра поклонилась до земли и быстро пошла к ожидавшему ее автомобилю.
ца, следовала за сестрой. Точно золотые дороги потянулись с Запада на
Восток, точно материнская ласка вечернего светила посылала последние объятия
далекой России.
Сестра выходила к воротам. Она торопилась, обмениваясь с ближайшими
солдатами пустыми, ничего не значащими словами.
-- Какой ты губернии?
-- В каком ты полку служил?
-- Болит твоя рана?
У лагерных ворот от толпы отделился молодой высокий солдат. Он
остановился перед сестрой и, как бы выражая мнение всех, начал громко,
восторженно говорить:
-- Сестрица, прощай, мы больше тебя не увидим. Ты свободная... Ты
поедешь на родину в Россию, так скажи там от нас Царю-Батюшке, чтобы о нас
не недужился, чтобы Манифеста своего из-за нас не забывал и не заключал
мира, покуда хоть один немец будет на Русской земле. Скажи Россин-Матушке,
чтобы не думала о нас... Пускай мы все умрем здесь от голода-тоски, но была
бы только победа.
Сестра поклонилась ему в пояс. Надо было сказать что-нибудь, но
чувством особенным была переполнена ее душа, и слова не шли на ум.
Пятнадцатитысячная толпа притихла и в ней было напряженное согласие с
говорившим.
И сказала сестра.
-- Солнце глядит теперь на Россию. Солнце видит вас и Россию видит. Оно
скажет о вас, какие вы... -- и, заплакав, пошла к выходу.
Кто-то крикнул: "Ура, Государю Императору". Вся пятнадцатитысячная
толпа вдруг рухнула на колени и едиными устами и единым духом, запела:
"Боже, Царя храни"... Звуки народного гимна нарастали и сливались с
рыданиями, все чаще прорывавшимися сквозь пение. Кончили и запели второй и
третий раз запрещенный гимн.
Австрийский генерал, сопровождавший сестру, снял с головы высокую шапку
и стоял навытяжку. Его глаза были полны слез.
Сестра поклонилась до земли и быстро пошла к ожидавшему ее автомобилю.
Sanegga присоединил изображение:
Мир во что бы то ни стало. Мир через головы генералов. Мир, заключаемый
рота с ротой, батальон с батальоном по приказу никому неведомого Главковерха
Крыленко.
Без аннексий и контрибуций...
Когда была правда?
Тогда, когда за Пуркштальским лагерем, за чужую
землю закатывалось ясное русское солнце, или тогда, когда восходило кровавое
солнце русского бунта?
Гимн и молитва были тем, что наиболее напоминало Родину, что связывало
духовно этих несчастных, томящихся на чужбине людей со всем, что было
бесконечно им дорого. Дороже жизни.
Это было в одном громадном госпитале военнопленных. Весь австрийский
город был переполнен ранеными, и пленные, тоже раненные, помещались в здании
какого-то большого училища.
В этом госпитале было много умирающих и те, кто уже поправился и ходил,
жили в атмосфере смерти и тяжких мук.
Когда, сестра закончила обход палат и вышла на лестницу, за нею вышла
большая толпа пленных. Ее остановили на лестнице и один из солдат сказал ей:
-- Сестрица, у нас здесь хор хороший есть. Хотели бы мы вам спеть то,
что чувствуем.
Сестра остановилась в нерешительности. Подле нее стояли австрийские
офицеры.
Регент вышел вперед, дал тон и вдруг по всей лестнице, по всем
казармам, по всем палатам, отдаваясь на улицу, величаво раздались мощные
звуки громадного, дивно спевшегося хора.
-- "С нами Бог. Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог", --
гремел хор по чужому зданию, в городе, полном "чужих" языков.
Лица поющих стали напряженные. Какая-то странная решимость легла на
них. Загорелись глаза огнем вдохновения. Скажи им сейчас, что их убьют, всех
расстреляют, если они не перестанут петь, они не послушались бы.
А кругом плакали раненые. Сестра плакала с ними... После отъезда сестры
весь госпиталь, все, кто только мог ходить, собрались в большой палате.
Калеки приползли, слабые пришли, поддерживаемые более сильными. Делились
впечатлениями пережитого.
-- Ребята, сестра нам хорошего сделала. Надоть нам так, чтобы
беспременно ее отблагодарить. Память, какую ни на есть, ей по себе оставить.
-- Слыхали мы, остается сестрица еще день в нашем городе, давайте
сложимся и купим ей кольцо о нас в напоминание.
-- Или какое рукоделие ей сделаем?
Посыпались предложения, но все не находили сочувствия. Все казался
подарок мал и ничтожен по тому многому, что оставила сестра в их душах.
И тогда встал на табуретку маленький, невзрачный на вид солдат, совсем
простой и сказал:
-- Ей подарка не нужно, не такая она сестра, чтобы ей подарок, или что
поднести. Мы плакали о своем горе и она с нами плакала. Вот если бы мы могли
из ее и своих слез сплести ожерелье -- вот такой подарок ей поднести.
В палате после этих слов наступила тишина. Раненые молча расходились.
Все было сказано этими словами.
Вольноопределяющийся, бывший свидетелем этого, рассказал сестре.
Говорила мне сестра:
-- Когда мне делается особенно тяжело, и мысли тяжкие о нашей
несчастной Родине овладевают мною, и болезни мучат, мне кажется тогда, что
на шее у меня лежит это ожерелье из чистых русских солдатских слез -- и мне
становится легче.
Молитва в сердцах этих простых русских людей всегда соединялась с
понятием о России. Точно Бог был не везде, но Бог был только в России. может
быть это было потому, что у Бога было хорошо, а хорошо было только в России.
В Венгрии, в одном поместье, где работали четыреста человек пленных, к
сестре, после осмотра ею помещений и обычной беседы и расспросов, подошло
несколько человек и один из них сказал:
-- Сестрица, мы построили часовню. Мы хотели бы, чтобы ты посмотрела
ее. Но не суди ее очень строго. Она очень маленькая. Мы хотели, чтобы она
была русской, совсем русской, и мы строили ее из русского леса, выросшего в
России. Мы собрали доски от тех ящиков, в которым нам посылали посылки из
России, и из них построили себе часовню. Мы отдавали последнее, что имели,
чтобы построить ее себе.
Было Крещение. Сухой, ясный, морозный день стоял над скованными полями.
Жалкий и трогательный вид имела крошечная постройка в пять шагов длины и три
шага ширины, одиноко стоявшая в поле. Бедна и незатейлива была ее
архитектура.
Но когда сестра вошла в нее, странное чувство овладело ею. Точно из
этого ящика дохнула светлым дыханием великая в страдании Россия. Точно и
правда русские доски принесли с собою русский говор, шепот русских лесов и
всплески и журчанье русских рек.
-- Когда нам бывает уж очень тяжело, -- сказал один из солдат, -- когда
за Россией душа соскучится, захотим мы, чтобы мы победили, чтобы хорошо было
Царю-Батюшке, пойдешь сюда и чувствуешь точно в Россию пошел. Вспомнишь
деревню свою, вспомнишь семью.
Солдаты и сестра сели подле часовни. Почему-то сестре вспомнились слова
Спасителя, сказанные Им по воскресении из мертвых: "Восхожу к Отцу Моему и
Отцу вашему, и к Богу Моему и к Богу вашему".
-- Не погибнут эти люди, не может погибнуть Россия, пока в ней есть
такие люди, -- думала сестра -- Если мы любим Бога и Отечество больше всего,
и Бог нас полюбит и станет нашим Отцом и нашим Богом, как есть Он Бог и Отец
Иисуса Христа.
Сестра, как умела, стала говорить об этом солдатам. Они молча слушали
ее. И, когда она кончила, они ей сказали:
( Сестрица, споем "Отче наш".
Спели три раза. Просто, бесхитростно, как поют молитву Господню солдаты
в ротах. Казалось, что это было не в Венгрии, а в России, не в плену, а на
свободе.
В стороне стоял венгерский офицер, наблюдавший за пленными в этом
поместье. Он тоже снял шапку и молился вместе с русскими солдатами.
Провожая сестру, он сказал ей:
-- Я венгерский офицер, раненный на фронте. Когда вы молились и плакали
с вашими солдатами, и я плакал. Когда теперь так много зла на земле, и эта
ужасная война и голод, я вдруг увидел, что есть небесная любовь. И это меня
тронуло, сестра. Не беспокойтесь о них. Я теперь всегда буду относиться к
ним сквозь то чудное чувство, что я пережил сейчас с вами, когда молился и
плакал.
В одном большом городе, в больнице, где администрация и сестра очень
хорошо и заботливо относились к пленным, сестра раздавала раненым образки.
Они вставали, кто мог, крестились и целовали образки. Один же, когда
она к нему подошла, сел.
-- Сестрица, -- сказал он, -- мне не надо вашего образка. Я не верю в
Бога и никого не люблю. В мире одно мученье людям, так уж какой тут Бог?
Надо одно, чтобы зло от войны прекратилось. И не надо мне ни образов, ни
Евангелия -- все зло и обман.
Сестра села к нему на койку и стала с ним говорить. Он был
образованный, из учителей. Слушал ее внимательно.
-- Спасибо вам, -- сказал он. -- Ну, дайте мне образок. Из немигающих
глаз показались слезы. Сестра дала ему образок, поднялась и ушла.
Прошло много времени. Сестра вернулась в Петербург. Однажды в числе
других писем, она получила открытку из Австрии. Писал тот солдат, которому
она дала образок.
-- Дорогая сестрица, откуда у вас было столько любви к нам, что когда
вы вошли в палату, я почувствовал своим ожесточенным, каменным сердцем, что
вы любите каждого из нас. Я благословляю вас, потому что вы -- сердце,
поющее Богу песнь хвалы. У меня теперь одна мечта -- вернуться на Родину и
защищать ее от врагов. Хотелось бы увидеть еще раз вас и мою мать.
Sanegga присоединил изображение:
V. ОНИ БЕЖАЛИ ИЗ ПЛЕНА, ЧТОБЫ СНОВА СРАЖАТЬСЯ ЗА РОССИЮ
Эта мечта -- снова увидеть Родину и драться, защищая ее от врагов, была
наиболее сильной и яркой мечтой у большинства пленных. Как ни сурово было
наказание за побеги, из плена постоянно бежали. Бежали самым необыкновенным
образом и, что замечательно, при поимке никогда не говорили, что бежали для
того, чтобы повидать семью или жену, или детей, но всегда заявляли, что
бежали для того, чтобы вернуться в родной полк смыть позор плена и в рядах
полка сражаться против неприятеля.
Особенно много бежало казаков. Надо и то сказать, что с казаками в
плену обращались строго. В Австро-Германской армии было убеждение, что
казаки не дают пощады врагу, что они не берут пленных и потому в лагерях
мстили казакам. И еще одно. В казачьих частях плен, по традиции, считался не
несчастьем, а позором и поэтому даже раненые казаки старались убежать, чтобы
смыть с себя позор плена.
В Данию был интернирован казак, три раза убегавший из плена в Германии.
У него была одна мечта -- вернуться в полк и снова сражаться. Чтоб бежать,
он прибегал к всевозможным уловкам. Притворялся сумасшедшим. Сидел на койке
и выдергивал из себя волосы, по одному волосу в минуту, ничего не ел,
бросался на приходящих. Его отправили в сумасшедший дом. Он связал из
разорванной простыни канат и ночью бежал из окна уборной. На границе его
поймали. Его мучили, держали в карцере, подвешивали к стенке. Он притворился
покаявшимся и устроился на полевые работы. Едва затянулись реки, бежал снова
глухой осенью. Более недели скитался, питаясь только корнями, оставшимися. в
полях, упал от истощения и был пойман. Его отправили в Данию.
-- Убегу и отсюда, -- говорил он -- Надо смыть позор. Я казак, а во
время войны в плену сижу. И бежал...
В Моравии, на сахарном заводе, у помещика работало двести русских
военнопленных. Партией заведовал русский еврей. Русский же еврей был и
поваром при партии. Евреи переводчики, евреи-заведующие партиями -- это было
одним из самых тяжелых бытовых явлений плена. Они контролировали почту, они
читали письма пленных, они доносили на строптивых, и из-за них были цепи,
подвешивания, карцеры, бичевания и расстрелы. Они знали язык, но не были
русскими, они не любили России. Суровое молчание и глухое недовольство было
на заводе. Голодные, забитые люди только что кончили рассказы о своем горе
и, мрачно столпившись, стояли около завода.
Вдруг тишину вечера нарушили крики, грубая брань и стук. Пленные
тревожно заговорили...
-- Ах, ты, Боже мой... Царица Небесная... Он попался. Он ушел, а
его-таки поймали.
Сестра увидела: два австрийских солдата волочили какого-то, почти
голого человека. На худом, грязном, изможденном теле болтались обтрепанные
лохмотья шинели, и шатаясь, как пьяный, он брел. В глазах горела мука.
Увидав сестру, он остановился.
-- Сестрица, ты свободная? -- спросил он хриплым голосом.
-- Да, я свободная, я приехала, чтобы передать вам поклон от Матушки
России.
-- Ты вернешься в Россию?
-- Да...
-- Так вот... Я знаю, что меня убьют... Мне расстрела не избежать.
Скажи там на Родине, что я хотел пробраться туда, чтобы воевать, чтобы смыть
с себя срам плена...
Он вдруг повернулся к лесу. Его лицо просветлело. Загорелись внутренним
огнем большие, в темных веках, глаза. Несколько секунд смотрел он на
прекрасные дали и вдруг воскликнул с таким чувством, с такою силою, что
никогда не могла забыть этого сестра.
-- Вот поле, вот лес... а за вами... Россия-Матушка... И не видать мне
тебя...
Кругом все замерли. В крике этого пойманного пленного было столько
силы, столько мольбы, что казалось, лес расступится, холмы распадутся и за
ними, в зеленых далях покажутся низкие домики русских деревень и купола
православных церквей, казалось, что дали ответят на этот призыв я примут в
себя беглеца..
Sanegga присоединил изображение:
Но еще тяжелее было положение, еще тяжелее настроение у пленных
больных, умирающих, у тех, кто не мог надеяться, когда бы то ни было увидеть
Родину.
Там было одно отчаяние, одна молитва, одна вера в будущую жизнь, и
нельзя было видеть тех людей без тоски, без слез.
Когда сестра навещала лазарет туберкулезных пленных в Моравии -- это
были одни сплошные слезы. Там лежали люди, которым оставалось 3-4 недели
жизни. Каждый день из палат уносили мертвецов и остававшиеся знали, что их
час был близок.
-- Сестрица, сделай так, чтобы нам Россию еще повидать... Тяжело
умирать со срамом плена на душе... Ты скажи там, что мы больные, что
умираем, а свое помним... Все одно, как на фронте -- за Веру, Царя и
Отечество.
На одной из коек лежал солдат, Васильев. Он был очень плох. Сестра села
к нему на койку.
-- Чувствую я, сестрица, что умираю. До конца был верен Царю и
Отечеству и в плен не по своей воле попал. Все сдались. Я и не знал, что это
уже плен. Так хотел бы жену свою и детей повидать. Шестеро их у меня. Что с
ними будет? -- одному Богу известно. Ни коровы, ни лошади, ничего у них нет.
По миру пойдут. А мир-то каков! Тяготит это меня, сестра.
Сестра заговорила о Боге. Она заговорила о небесных обителях, о великой
премудрости Бога, о Его всеведении, о том, что Он не оставит, не попустит
так погибнуть его семье. Она говорила о вечной жизни, о свете незримом, о
счастье чистой совести.
Она, сама верующая, много могла сказать солдату, умирающему в тоске
плена. Он слушал внимательно и радостным становилось его лицо.
-- Господи, -- прошептал он, -- умереть бы скорее. Как хорошо так
умирать.
Sanegga присоединил изображение:
Незримые нити к Государю и Родине, уверенность в правоте своей смерти
тянулись от этих страдальцев домой, в их семьи, и в далеких углах
деревенской России было горение любви, удовлетворенность и любование
солдатской смертью, как подвигом. Быть может, из деревни, так многими
захаянной, и шли эти здоровые токи, что давали мужество нашим солдатам так
прекрасно умирать, и на поле брани, и в плену.
Сестра проезжала через австрийскую деревню. Вдруг кто-то бросил в
автомобиль букет. Это были простые полевые цветы, искусно подобранные и
связанные зелеными стеблями. Сестра посмотрела, кто бросил цветы. Это был
русский солдат. Она его подозвала.
-- Благодарствую, -- сказала она -- Зачем ты бросил мне эти цветы?
( Я слышал в городе, что через наше село проезжает сестра из России. Я
хотел, чтобы она знала, что мы и здесь, в плену, не забыли России и любим ее
всем сердцем.
-- Ты один здесь?
-- Нет, тут есть больница и в ней несколько наших. Сестра попросила
разрешения навестить эту больницу, не указанную в ее маршруте.
Это была совсем маленькая деревенская больница. В ней лежали сербы и
румыны. Сестра передала союзникам братский привет из России и спросила, есть
ли здесь кто русский? В небольшой палате с приспущенными от солнца ставнями
стояли прозрачные сумерки. В углах было темно. Из темноты раздался слабый
голос умирающего.
-- Я русский. Сестра подошла к нему.
Едва она подошла к койке, как очень худой больной, с истощенным
болезнью лицом, приподнялся, схватил ее плечи, обнял и зарыдал.
--Успокойся,--сказала ему сестра.
-- Сестрица, я умираю. У меня чахотка, и знаю я, что не проживу долго.
Сестрица, выпроси у начальства, чтобы отпустили меня в Россию. Все равно,
какой я теперь воин? Хочу сказать, чтобы знали там дома, чтобы знал
Царь-Батюшка, что не изменой я попал в плен.
Сестра поговорила с австрийским генералом, и он обещал ей устроить это.
Но доктор сказал сестре, что больной так плох, что не перенесет дороги и
умрет по пути.
-- Все равно отправьте, -- сказала сестра -- Волнения сборов в Россию
дадут ему много радости.
Недели через две она получила известие, что больной переведен в Вену в
один из больших госпиталей'и оттуда отправлен в Россию. Проездом через Вену
она навестила его.
Он уже не лежал беспомощно на койке, а сидел и был веселый и
оживленный. Он сейчас же узнал сестру и стал ей рассказывать, как он сначала
поедет к отцу и матери, в Уфимскую губернию, повидать их, а потом поедет в
полк, сражаться за Родину.
Сестра благословила его иконою.
Прошло некоторое время. Сестра вернулась в Петербург. Ей доставили
письмо, посланное через Красный Крест. Письмо было из деревни. На плотной
бумаге с зелеными линейками прыгали нескладные, круглые буквы и говорили о
сложных, тонких душевных переживаниях старых крестьянина и крестьянки.
Письмо было от родителей этого самого солдата.
..."Торопимся скорее исполнить последнюю волю нашего родного сыночка,
Петиньки, -- говорили рыжими чернилами написанные строки. -- А была та
последняя его воля -- передать вам, что кланяется до самой сырой земли и
благодарит вас, что дали ему спокойно, па родной земле умереть. А прожил он
с нами всего три часочка. В пять привезли к нам, а в восемь преставился к
Господу. Еще всем нам и сельчанам сказал, что не изменой он попал в плен, а
был ранен. Пишем вам, отец и мать, что мы не пожалели, что отдали, его за
Веру, Царя и Отечество"...
Sanegga присоединил изображение:
VIII. В ПЛЕНУ ГОРДИЛИСЬ РОССИЕЙ И СВЯТО БЕРЕГЛИ ЕЕ ИМЯ
Солдаты умирали на чужбине. В плену было тяжело. Безрадостные вести шли
с Родины. Их не понимали на Родине. Но к ней они тянулись. Ее боялись
посрамить.
В 1915 году в России вышел приказ, чтобы семьям военнопленных выдавать
паек в половинном размере. Приказ этот дошел и до лагерей военнопленных.
В лагере Кинермец, в Венгрии, был барак, где содержались только одни
подпрапорщики и унтер-офицеры. При обходе этого барака к сестре подошел один
из подпрапорщиков.
-- Мы слышали, -- сказал он, -- что вышел приказ, чтобы лишить паши
семьи пайка. Мы сражались до конца. Мы были ранены и оставлены на поле
сражения. Не по своей вине мы попали в плен. Мы и сейчас готовы здесь
умереть и умрем все, была бы только победа. Мы просим вам похлопотать, чтобы
жены наши не страдали безвинно.
( Напишите прошение, -- сказала сестра. -- Я еще пробуду часа два в
лагере. Перед отъездом я зайду к вам за прощением. Я доставлю его, куда
надо.
Когда сестра зашла в барак, ее встретил тот же подпрапорщик.
-- Прошение мы, сестрица, написали, а только взяло нас сомнение,
отдавать ли его или нет?
-- Почему же нет?
-- А что, увидит наше прошение австрийское правительство?
-- Да, все бумаги у меня будут осматривать. Вы сами понимаете, что
иначе нельзя.
-- Так мы решили, что тогда и прошение порвать. Нам будет очень
неудобно, если враги наши узнают, что Россия не заботится о женах тех, кто
за нее же сражается. Нехорошо, если через нас или жен наших будут худо
думать о России. Пускай и жены наши за Россию за одно с нами погибают.
Sanegga присоединил изображение:
IX. ДЛЯ СОЛДАТА ИМПЕРАТОРСКОЙ АРМИЯ - РОССИЯ БЫЛА ЕДИНАЯ
Широкое чувство любви и уважения к России было общим для всей массы
русских солдат--военнопленных, без различия национальностей. Россия была
действительно, а не на словах, -- великая, единая и неделимая. Вся масса
русских солдат составляла единую Императорскую Русскую Армию.
Австрийско-Германское командование, заинтересованное в раздроблении
России и порождением розни между народами, составляющими Русскую Империю,
тщательно выделяло в особые лагери поляков, украинцев и мусульман.
Когда сестра подъезжала к одному из таких лагерей, сопровождавший ее
австрийский офицер спросил, говорит ли она по-польски?
-- Я не знаю польских солдат. Я знаю только одну русскую армию, и в ней
всякий солдат -- русский солдат. Я буду здороваться по-русски.
Но вопрос этот смутил сестру. "Неужели, -- думала она, -- немцы успели
так распропагандировать солдат, что они забыли Россию и отвернутся от меня,
когда я им заговорю о России".
Во избежание чего-либо тяжелого для русского самолюбия, сестра решила
быть сдержанной и изменить форму своего обычного привета -- поклона от
Матушки-России.
У лагеря, в строгом войсковом порядке, были выстроены солдаты. Они были
чисто одеты. Все сохранили свои полковые погоны и боевые кресты и медали.
Когда сестра подошла к фронту, раздалась громкая команда:
-- Смнр-рна... Равнение направо. Сотни голов повернулись на сестру.
-- Вольно, -- сказала сестра и пошла по фронту. Дойдя до середины
строя, сестра остановилась и сказала:
-- Я очень рада навестить вас и низко кланяюсь вам, так много
пострадавшим. Вся ваша земля занята противником. Много горя выпало на долю
ваших семей. Но Бог не без милости. Я верю, что скоро будет день и час,
когда враг будет изгнан из родной нашей земли.
Сестра не успела договорить, как правый унтер-офицер громко крикнул:
-- Государю Императору--ура!
По польскому лагерю загремело перекатами русское "ура" и сестра поняла,
что опасения ее были неосновательны, что польских солдат не было, что перед
нею были императорские русские солдаты.
Она шла по лагерю, расспрашивала солдат о их нуждах и, когда собралась
уезжать, они все столпились вокруг нее.
-- Хотя нас и заперли в польский лагерь, -- говорили ей пленные, --
"рекламации" нам давали, мы остались верными Царю и Родине. Мы очень
счастливы, что вы нас навестили, и скажите в России, что мы своего долга,
как русские солдаты, не забыли.
Император Вильгельм собрал всех пленных мусульман в отдельный
мусульманский лагерь и, заискивая перед ними, построил им прекрасную
каменную мечеть.
Я не помню, кто именно был приглашен в этот лагерь, кому хотели
продемонстрировать нелюбовь мусульман к русскому "игу" и их довольство
германским пленом. Но дело кончилось для германцев плачевно. По окончании
осмотра образцово содержанного лагеря и мечети, на плацу было собрано
несколько тысяч русских солдат мусульман.
-- А теперь вы споете нам свою молитву, -- сказало осматривающее лицо.
Вышли вперед муллы, пошептались с солдатами. Встрепенулись солдатские
массы, подравнялись и тысячеголосый хор, под немецким небом, у стен только
что отстроенной мечети дружно грянул:
-- "Боже, Царя храни..."
Показывавший лагерь в отчаянии замахал на них руками. Солдаты по своему
поняли его знак. Толпа опустилась на колени и трижды пропела русский гимн!
Иной молитвы за Родину не было в сердцах этих чудных русских солдат.
Sanegga присоединил изображение:
Х. ОНИ СОБЛЮДАЛИ ПРИСЯГУ И ГОТОВЫ БЫЛИ НА СМЕРТНЫЕ МУКИ, НО НЕ ИЗМЕНЯЛИ НИ РОССИИ, НИ СОЮЗНИКАМ
Одно из самых тяжелых явлений жизни военнопленных было то, что вопреки
женевским и иным конвенциям, пленных заставляли работать на заводах,
изготовлявших военное снаряжение, рыть окопы, т. е. делать то, против чего
до всей глубины возмущались души простых русских солдат.
В том же лагере Кинермец, где подпрапорщики и унтер-офицеры отказались
писать прошение об улучшении судьбы своих жен, один подпрапорщик во время
беседы сестры с пленными вдруг громко крикнул:
-- Смирно, все! Пусть Россия знает... Скажи в России всем... Скажи
Царю-Батюшке, что мы остались верными долгу и солдатской присяге. Такой-то
(он назвал фамилию и полк) был расстрелян за то, что не хотел рыть окопы на
фронте союзников.
И сейчас же раздались голоса из солдатской толпы:
-- Против союзников мы не можем тоже идти.
-- Не пойдем и против союзников. Не нарушим своей присяги и своего
долга.
-- Сестрица, скажи, что нам делать? Заступись за нас. Нас посылают рыть
окопы. Многие отказываются и через то погибают, другие, еще хуже --
слабеют...
-- Лучше жизнь свою положить, -- говорила сестра, -- но только не идти
против совести.
И они отдавали жизнь.
В лагере Харт солдаты при обходе сестры, если видели, что за ними никто
не следит, шептали ей:
-- Сестрица, обязательно навести 17-й барак.
-- Сестрица, добейся своего, а в 17-й барак непременно загляни.
-- Сестрица, 17-й барак не забудь, там ужас что делается Когда были
обойдены все бараки лагеря, сестра обратилась к сопровождавшему ее генералу.
Это был тот самый генерал, который обещал всякую ее просьбу исполнить и
относился к ней с особым уважением.
-- Я хотела бы осмотреть и 17-й барак, -- сказала ему сестра.
Генерал улыбнулся.
-- Да, -- ответил он, -- тут есть барак, где сидят солдаты, заключенные
до конца войны за упорное неповиновение властям. Туда никого не пускают. Ну,
да уж пойдемте. Что с вами делать?
Барака снаружи не было видно. Он был окружен высоким, выше его стен,
деревянным забором. И забор этот подходил так близко к бараку, что казалось,
будто барак поставлен в деревянный футляр. От этого сумрак был в бараке. Не
светило в него солнце и было в нем сыро.
На нарах сидели солдаты. Поражало то, что все это были унтер-офицеры.
Они были опрятно одеты, у большинства были Георгиевские кресты, у кого два,
у кого три. Сестра попросила оставить ее одну с этими людьми. Просьбу ее
исполнили.
За что вы сидите? -- тихо спросила она. Из группы выделился
унтер-офицер с тремя Георгиевскими крестами и стал рассказывать:
-- Через Некоторое время после того, как попали мы в плен, собрали нас
сто человек унтер-офицеров и погнали неизвестно куда, потом мы разузнали --
на итальянскую границу. Приказали рыть окопы... Мы отказались. Нас наказали.
Подвешивали по часу и более и снова отдали приказ идти рыть окопы. Мы снова
отказались.
Сказали, что против присяги не пойдем. Тогда вывели нас в поле и
сказали, что через десятого расстреляют; построилась против нас рота солдат
их с ружьями. Я старшим был. Скомандовал: "Смирно! За Веру, Царя и
Отечество... -- и сказал переводчику, -- пусть стреляют"... Нас увели. Не
расстреляли, а стали опять мучить и подвешивать, и потом снова вывели и
сказали, что если не станем рыть окопы, теперь всех до единого расстреляют.
А было нас ровно сто человек. И вот стали из наших рядов выходить больные и
слабые, которые, значит, заробели. Мы не смотрели на них. Тридцать пять
человек их вышло малодушных, Бога и Царя позабывших. Нас шестьдесят пять
осталось. Стояли мы, как каменные. На все решились. Богу помолились, чтобы
принял нашу жертву. Опять командовали к расстрелу, но не расстреляли, а
мучили и подвешивали к стене, а потом посадили нас отдельно сюда, лишили
права писать письма и получать посылки, держат уединенно, никого к нам и нас
-- никуда не пускают. Кормят -- хуже нельзя. Одно слово -- арестанты. Но мы
рады, что так терпим. И нам ничего нс нужно...
Другие унтер-офицеры стояли вокруг сестры, слушали рассказ своего
старшего, многие плакали, но никто ничего не сказал, не возразил и ни о чем
не спросил.
Они знали, что делали...
Когда сестра вышла из барака, просветилась она сама светом солдатского
подвига и понимания присяги.
Сказала генералу:
-- Генерал, я никогда ничего не просила у вас противозаконного. Я не
пользовалась тем, что вы мне предоставили просить за пленных. Но вот теперь
умоляю вас, -- этих отпустить. Они не виноваты. Они исполнили только свой
долг по присяге.
Генерал сказал:
( Они свободны от ареста. Пойдите, выпустите их сами.
Сестра вошла в барак.
-- Вы свободны, -- сказала она, -- можете идти в общий лагерь к своим
товарищам.
Они сначала не поверили. Но вот по приказу генерала стали снимать и
уводить часовых, раскрыли настежь ворота ограды. За ними толпились остальные
пленные лагеря.
С глухим гомоном стали они собираться в полутьме барака, увязывали свои
котомки. Столпились подле сестры, благодарили ее.
-- Постарайтесь поддержать свое знамя, свою честь и дальше так же.
Учите других, -- сказала сестра.
-- Постараемся.
Они расходились по лагерю. Сильные духом, высокие ростом, стройные,
мощные -- русские унтер-офицеры! Сливались с серой толпою пленных и все-таки
были видны. Счастьем исполненного долга сияли их лица.
Sanegga присоединил изображение:
Было это в Моравии, под осень, на полевых работах.
Партия военнопленных была небольшая, прочно сжившаяся, хозяева хорошие, мир и лад царили в ней.
Темнело. Все вышли за дом проводить сестру. И как-то не могли расстаться --
так хорошо говорили о России. Заходящее солнце посылало лучи на восток и в
синей дымке тонули поля и леса. Казалось, что там такие же поля, такие же
леса, та же Богом созданная земля, а было все там по-иному, было бесконечно,
до слез, до печали на сердце, дорого.
Солдаты рассказывали о своем тяжелом житье в плену, пока не попали к
помещику. Рассказывали, кого расстреляли, кого замучили, кто от тоски умер.
Печален был их рассказ.
-- Давайте, -- сказала сестра, -- споем молитвы. Они встали. Были среди
них люди с хорошими голосами. Молитвы знали. В тихой осенней прохладе,
тоскою звучали молитвенные напевы. Им вторил шелест позолоченных осенью
листьев широкого каштана. Рождался из этих молитв печальник о земле Русской.
Когда кончили петь, сестра стала прощаться с пленными и, так как их было
немного, прощалась с ними за руку.
Один протянул ей ладонь, и сестра заметила, что на правой руке не было
вовсе пальцев.
-- Ты раненый? -- спросила сестра. Раненый сконфузился.
-- Нет.
-- Да, как же. А пальцы-то где?
-- Это я так, -- и смутился еще больше. Тут стали товарищи сзади него
говорить:
-- Чего пужаешься... Расскажи... Сестра ведь... Худого ничего нет...
Стал он рассказывать.
-- Как взяли в плен, послали меня на завод, поставили угольев в печь
подкидать. Работа нетрудная. Я молодой и сильный был. Подкидываю его день,
подкидываю другой и стал задумываться, а что на этом заводе делают? Можно ли
мне на нем работать? А не делаю ли я чего против присяги? И узнал: пули на
союзников точат. Тогда я пришел и сказал: "Работать больше не буду. Это
против присяги, а против присяги я не пойду". Стали меня подвешивать, так
мучили, что кровь пошла из шеи и носа. Отправили меня в больницу, подлечили
и опять на завод. Ну, я думаю, не выдержу, больно пытка тяжела. Ослабел я
совсем. А не выдержу, стану работать -- душу свою загублю. Иду, и тоска во
мне сидит страшная. Самому на себя смотреть тошно. И как проходил двором,
словно меня что-то толкнуло. Гляжу, топор лежит на чурбане возле дров.
Стража отстала, один я почти был. Подошел я, перекрестился, взял топор в
левую руку, правую положил на чурбан. И -- за Веру, Царя и Отечество,
отхватил все пальцы. Теперь не стану работать. Меня отправили в госпиталь,
залечили руку и послали сюда, чем могу, одной рукой помогаю.
-- Он, Петра-то, славный помощник, -- раздались голоса. -- Он и одной
рукой, а за ним и двумя не угонишься.
Тиха и проста была исповедь веры и преданности, как тих был мягкий
осенний вечер. Солнце зашло. Прозрачные надвигались сумерки.
Я спросил сестру:
-- Вы посетили сотни лазаретов, лагерей и больниц. Вы видели десятки
тысяч пленных, вы говорили им о Боге и Царе: Неужели ни разу не слыхали вы
никакого протеста? Мы знаем, что среди военнопленных велась противорусская
пропаганда австро-германским командованием, что с его разрешения туда были
пущены украинские агенты Грушевского и слуги III Интернационала, который
только что в Киентале и Циммервальде постановил, что поражение России в этой
войне явилось бы благом для русского народа. Неужели их работа не имела
никакого успеха, не оказала никакого влияния на эти сотни тысяч русских
солдат?
Сестра задумалась.
-- Да, -- наконец сказала она, -- я могу смело сказать, что все пленные
были хорошо настроены, потому что на сотни тысяч посещенных мною пленных, я
могу указать лишь два случая, где я была грубо прервана и оскорблена, когда
начала говорить о Государе и Родине. В одном большом городе, в громадном
госпитале, где в палате лежало несколько сот пленных и их, койки стояли
вдоль и поперек, загромождая проходы, где всюду я видела забинтованные
головы, ноги на оттяжках, руки на перевязках, я раздавала образки,
присланные пленным Императрицей. Когда я передавала привет от России и
Государыни и сказала, что Государыня болеет их скорбями и болями и посылает
им свое материнское благословение -- все, кто мог, встали и низко мне
поклонились, но в это мгновение из дальнего угла палаты раздался
исступленный, желчный, полный ненависти крик:
-- Не надо нам ваших Царских образков и благословений. Лучше бы нас в
России не мучали и кровь нашу не пили!
Все повернулись к кричавшему. Палата ахнула, как один человек, и
притихла. Неподдельный ужас был на лицах раненых. В молчании я пошла вдоль
коек, останавливалась у каждой, тихо говорила, давала образки. Мне пожимали
руку, иные целовали и говорили: "Оставьте его... он сумасшедший... Он
помешался от мук".
Тот, кто кричал, повернулся лицом к стене, закутался одеялом и лежал,
не шевелись. Я подошла к нему. Мне было очень трудно сесть к нему на койку и
заговорить с ним. Но я все. же опустилась на койку и заговорила:
-- Не верю я, не верю, -- сказала я, -- чтоб ты мог отказаться от
привета Родины и от Царского благословения. Не верю, чтобы ты мог забыть
Россию и ее Царя...
Он быстро повернулся ко мне, слезы были в его глазах.
-- Дайте мне образок, -- порывисто воскликнул он. Я подала образок, он
схватил меня за руку, стал целовать образ и вдруг громко зарыдал. Кругом
раздались плач и рыдания. Вся палата переживала его страшные слова и приняла
эти слова, как непередаваемый ужас дьявольского дыхания...
Другой раз, это было в 1916 году в Австрии, я обходила военнопленных в
большом лагере. Они были построены по-ротно. Всюду я кланялась солдатам и
говорила, что Россия-Матушка шлет им привет. И, когда подошла к одной из
рот, из рядов ее раздался выкрик:
-- Не желаем мы слушать ваших приветов, лучше бы в окопах нас офицеры
нагайками не били, посылая сражаться.
Меня поразило тогда сходство, почти одинаковость выкрика, точно протест
был выработан по трафарету и кем-то подсказан как тут, так и там.
Я молча прошла мимо этой роты, и когда подошла к следующей, солдаты
как-то особенно меня встретили, точно хотели всеми словами своими, вниманием
ко мне, показать, что они не согласны с теми, кто отказался от Царя и
России.
Во время войны, до революции -- два случая на сотни посещений. Потом...
Потом все переменилось. Они стали правилом. Для солдат, даже и в плену,
стало как будто каким-то шиком богохульствовать, смеяться над Россией,
отрекаться от Родины.
Но кажется мне, что, если и сейчас войти в красноармейское стадо и так
вот тихо и сердечно сказать, как я тогда в госпитале сказала тому
исступленному, о России, и ее замученном Царе, так же, как и они, терпеливо
переносившим все муки плена и страшную кончину от рук палачей, сказать им о
Боге, -- зарыдают несчастные заблудшие и станут просить прощения...
Права сестра... Храмы поруганные, церкви оплеванные, с ободранными
иконами, полны народом... Чудеса идут по Руси. Ищет народ знамений Бога и
находит. Уже целует невидимую руку, протянутую к нему с образком, рыдает и
кается в прегрешениях.
Ждет Царя... Царя православного. Царя верующего, Царя, любящего народ
свой, знающего его, Царя с чистым, незапятнанным именем. И законного.
Народ давно сказал свое слово. И не только сказал и кровью полил,
подвигами неисчислимыми подтвердил; мужественно отстоял его в чужой стране,
в страшном плену, где мог заплатить за него и платил муками страшными и
самой смертью.
И слова эти:
За Веру, Царя и Отечество.
Им на могилу -- не знаю, где их могила -- им, так хорошо мне известным,
хотя не знаю их имени; вернее -- не помню, ибо слишком много их было и слаба
человеческая память, особенно в изгнании... им, бесчисленным, по всему свету
рассеянным, кладу я свой скромный венок.
На нем цветы с их могил. Белые, в нежных лучах, ромашки, что растут при
дороге, синие васильки, что синеют на русской ниве ветром колышимой, и алые
маки, на гибких стеблях, нежным пухом покрытых. Дорогие мне цвета -- белый,
синий и красный -- что реяли в пустыне, что гордо шелестели на кормах
кораблей в далеких, синих морях, и висели торжественно-спокойные по улицам
родной столицы, при звоне церковных колоколов и пушечной пальбе в табельный
день Царского праздника.
Мой скромный венок им -- Честию и Славою венчанным...
"ЯКО С НАМИ БОГ"
Это было очень, очень давно, в 1915 году, во время моего посещения
пленных в Австро-Венгрии. Тогда еще Божией милостью была Императорская
Армия. В госпиталях умирающие раненые. В лагерях, на полевых работах -- все,
как один, тянулись к своей Матушке России. Многие от одной тоски по ней
умирали. Семья, деревни, села, церковь, поля и леса звали и звали их к
себе... Но, что всего больше поражало -- это их простая вера в Бога, их
поразительная покорность воле Божьей и Православное величание Бога. Сквозь
весь этот мир чувств, страданий и молитвы снял для них тихий образ
Царя-Батюшки. Все для них начиналось и кончалось им. Он был их Отец везде --
в деревне, в бою, в ранении, в плену... Ибо все добро, все счастье -- все
было от Бога и от Батюшки-Царя и могло только быть в России.
В одном громадном здании, устроенном для лазарета, лежало много
раненых, умирающих, выздоравливающих. Собрали и всех работающих пленных в
этом городе. Сердце было залито их слезами, страданием, тоской и верой в
Бога. Казалось, от этого исповедывания земля соединялась с небом в сердце
человека.
Обход кончался, стемнело. Кто-то подошел ко мне попросить начальство
разрешить спеть. "Хотим спеть Вам все, что чувствуем. Себя и Вас утешить на
прощание"...
Где-то задали тон -- его передали по коридорам, палатам, лестницам...
все замерло. И вдруг, где-то далеко, пронизывая и побеждая собою все, один
чистый голос канонарха зазвенел "С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся".
И еле, еле слышно, все расширяясь, дивный хор запел: "Яко с нами Бог". Из
другой палаты прозвучал малиновый голос канонарха: "Услышите до последих
земли". А хор, как ангельские крылья, все выше и выше поднимал эти слова
Великого Повечерия... Спустилось на землю благословенное молчание, никто уже
не мог говорить. Все безмолвно толпились у выхода, как вдруг это море людей
упало на колени и запело:
"Боже Царя храни". Рыдание перебивало пение. В плену было запрещено
петь гимн, за это строго наказывали. Но любовь и верность смели все законы
войны. Австрийское начальство сняло головные уборы, они вытянулись и стояли
смирно... Склонились невидимые знамена перед великим признанием России.
Октябрь 1923 года.
Sanegga присоединил изображение:
Сюжет повести основан на реальных событиях, которые произошли в 20-е годы прошлого столетия. Фамилия и имя главного героя изменены.
Глава 1
Эвакуация началась 15 ноября 1920 года. Сто тысяч солдат и офицеров, остатки бывшей Добровольческой армии, а также 50 тысяч гражданских беженцев покидали Родину и уходили в неизвестность. Этот холодный осенний день капитан Владимир Голинцев запомнит навсегда. Он стоял на палубе английского транспортного судна, плотно окружённый соратниками, и смотрел, смотрел на удаляющуюся полоску земли. Это был Крым. Серое, затянутое тучами небо, вздыбленные темно-зелёные волны Черного моря. И тоска... Это была нечеловеческая тоска видеть навсегда удаляющийся берег Родины. Трюмы судна были забиты женщинами и детьми. А они, офицеры, стояли на открытой палубе, где негде было укрыться от пронизывающего насквозь ледяного ветра. Сзади раздался сухой щелчок выстрела, и кто-то громко произнёс:
– Подполковник Семёнов застрелился!
Все сняли головные уборы и перекрестились. Стоящий рядом с Голинцевым подпоручик Данилов, его старый боевой друг, процедил сквозь зубы:
– Ничего. Мы ещё вернёмся! Огнём и мечом пройдём! Они своей кровью захлебнутся. И затем, сжав руку Владимира, повторил:
– Капитан, мы вернёмся!
Голинцев молчал. Он был уверен, что они уже не вернутся. Никогда не вернутся! Какой-то незнакомый ему седой подполковник, стараясь перекричать свист ветра и шум корабельных двигателей, стал страстно убеждать:
– Господа! Не поддаваться панике! Наша вооружённая борьба продолжается! Командующий армией генерал Врангель на территории Турции скоро начнёт переформирование частей. Союзники нам помогут оружием и деньгами. Не пройдёт и года, как наши дивизии высадятся десантом на этих берегах...
Владимир поднял воротник шинели:
– Нет, я не хочу возвращаться на Родину, чтобы снова стрелять в таких же русских, как и я. Мне больно, очень больно видеть страдания моего народа, – думал он, уже не слушая подполковника. – Я остался один на всём белом свете. Отец с мамой погибли, сёстры умерли от тифа. Зачем мне жить? Достану сейчас револьвер и как подполковник Семёнов... Но самоубийство – это грех. И раз Господь дал мне эти испытания, я должен через них пройти. Значит, я должен жить! Боже, как я хочу жить! Ведь мне только 23 года. Из них четыре – я воюю. Сначала Великая, потом гражданская война. Смерть, кровь, страдания и зверства. Я исполнил присягу до конца и сейчас хочу просто жить...
На рейде Константинополя, без воды и еды, суда стояли уже третьи сутки. От жажды и голода в трюмах плакали дети и истерично кричали женщины. Царила неизвестность. Все офицеры говорили только о мести. Один Голинцев молчал. Он думал о том, как будет прощаться с товарищами. После мучительных размышлений Владимир пришёл к выводу, что надо будет уйти сразу, никому ничего не говоря.
Сойдя на берег, он так и сделал. Просто исчез. На местном рынке Голинцев продал свой револьвер, саблю и массивный серебряный портсигар. За вырученные деньги здесь же приобрёл приличный гражданский костюм, ботинки и небольшой чемодан.
Пообедав в дешёвом ресторанчике, Владимир снял комнату в убогой гостинице. Здесь, подперев дверь кроватью, он переоделся в купленную одежду. Подойдя к мутному зеркалу, висевшему на стене, посмотрел на своё лицо. Удивительно, но оно до сих пор было совсем юным. Мальчишеский задорный нос с веснушками и лёгкий румянец на щеках. Только васильково-голубые глаза, наполненные грустью, да седые пряди, незаметные среди русых волос, говорили о муках и страданиях, через которые он прошёл.
Открыв чемодан, Владимир принялся укладывать в него свои вещи. Икона с образом Казанской Божьей Матери, несколько семейных фотокарточек, орден Святого Георгия 4-й степени, полученный из рук самого Государя, орден Святого Владимира 4-й степени, пара капитанских погон уложены на самое дно. Затем последовала толстая пачка документов, завёрнутая в пергамент. В них отображена вся его жизнь. От метрики и справок о ранениях до загранпаспорта. Сверху Голинцев положил пару нижнего белья, бритвенный прибор и кожаный мешочек с 12 золотыми монетами. Оставался ещё очень дорогой старинный перстень с изумрудом и бриллиантами. Как гласило семейное предание, он был подарен прадеду Владимира за верную службу самой Екатериной Великой. Перстень передавался из поколения в поколение по мужской линии и являлся гордостью их династии. Его Голинцев спрятал в потайной карман пиджака. Всё, сборы закончены. Владимир перекрестился и вышел.
Через десять дней Голинцев сошёл на берег с испанского грузового судна «Изабель Ла Католика» во французском порту Гавр. Купил билет на поезд и прибыл в Париж. Здесь, в трущобном районе рядом с центральным рынком, он снял комнату на чердаке 4-х этажного дома. По ночам Владимиру не давали спать клопы и завывания котов на крыше. А ещё мучили тяжёлые воспоминания. Он засыпал лишь с рассветом, когда в крошечном окне уже виднелся кусочек серого зимнего парижского неба. От денег, вырученных за проданные золотые монеты, практически ничего не оставалось. Целыми днями Владимир бегал по городу в надежде найти работу. Он посещал различные государственные и частные конторы, банки, страховые компании и на своём безукоризненном французском языке осведомлялся о наличии вакансий. Но вышедшая победительницей в Мировой войне Франция нуждалась только в очень дешёвой рабочей силе. Требовались рабочие на стройки с мизерными окладами и шахтёры для добычи угля с нищенской зарплатой.
Однажды на фонарном столбе Голинцев увидел небольшую афишу на русском языке. Поэт-эмигрант из России Валентин Парнах приглашал всех желающих на литературный вечер, посвящённый выходу в свет его сборника стихов «Монастырь муз».
Ровно в 8 часов вечера Владимир вошёл в кофейню «Хамелеон» на углу бульвара Монпарнас и улицы Кампар-Премьер. В густом тумане табачного дыма он с трудом нашёл свободное место у окна. Заказав гранёный графинчик белого кислого вина, осмотрелся вокруг. Помещение было до отказа заполнено русской публикой. Все жадно слушали молодых поэтов, читающих свои стихи. После каждого выступления следовал шквал аплодисментов. Официанты метались по залу, разнося дешёвое пиво в круглых бокалах, вино в гранёных графинах, жиденький кофе в высоких узких рюмках.
Неожиданно кто-то похлопал Голинцева по плечу. Он обернулся. Перед ним стоял невысокий, с бритой наголо головой, мужчина лет 26. Его правую щёку пересекал большой безобразный шрам.
– Сумбатов? Это Вы? – неуверенно и шёпотом произнёс Владимир.
– Конечно же, это я! – подтвердил тот.
Голинцев резко вскочил из-за стола и крепко обнял своего знакомого.
– Пойдём отсюда, – предложил Сумбатов. – Недалеко, в нескольких кварталах, я знаю довольно приличное бистро, где можно спокойно поговорить. Владимир рассчитался, и они вышли. Михаил Сумбатов, как и Голинцев, учился в Николаевском кавалерийском училище, но выпустился на один год раньше, в 1915 году. Пять лет они не виделись и ничего не знали друг о друге. Приятели шагали по улице, и Михаил, искренне радуясь, рассказывал:
– Я, свежеиспечённый офицер, получил назначение в Стародубовский драгунский полк. Ну а здесь, как всегда, вмешалась судьба. В это время начали формировать Экспедиционный корпус для отправки во Францию, и меня, как знающего язык этой страны, направили в Первую Особую бригаду. Комплектация её уже завершалась. Часть была стрелковой. Так я стал пехотным офицером. В апреле 1916 года мы прибыли во Францию. Для базы нашей Первой Особой бригады предоставили лагерь Майи в провинции Шампань. В июне нас перевезли на фронт к востоку от города Реймса. Наша бригада входила тогда в состав 4-й французской армии генерала Гуро. И началась позиционная война. Иногда, правда, происходили редкие стычки с немцами. Да и то, только в разведке. А в основном – тоска.
Сумбатов допил своё пиво и заказал ещё бокал. Достав портсигар, он предложил папиросу Владимиру.
– Спасибо! Уже месяц как бросил, – вежливо отказался он.
Михаил, делая глубокие затяжки, продолжил:
– В октябре 1916 года нас сняли с позиций и отвели на отдых. Весть об отречении Николая Второго от престола застала нас в тылу, в лагере Майи. В России тогда происходили события, которые переворачивали весь мир вверх ногами. Ну а здесь нас, верных присяге и союзническому долгу, вернули на фронт. Утром 16 апреля 1917 года наша бригада начала наступление на сильно укреплённую высоту в районе деревни Курси. Задача была прорвать неприятельский фронт. Два дня немцы косили нас из пулемётов. Все подходы к вражеским позициям были завалены трупами русских солдат. Земля стала коричневой от пролитой славянской крови.
Сумбатов неожиданно замолчал и стал грустно смотреть на тлеющий в пепельнице окурок папиросы.
За соседним столиком два плохо одетых француза, перебивая друг друга, рассказывали какую-то глупую историю своим спутницам. Женщины вызывающе и неприлично громко смеялись.
- Сейчас встану и разобью им морды, – хрипло произнёс Михаил, и лицо его стало пунцовым.
– Сиди, Михаил! – негромко, но твёрдо произнёс Владимир, схватив приятеля за руку. – Зачем? Тебе что, хочется связываться с местной полицией? – начал он убеждать Сумбатова.
– Что полицейские мне сделают? Я – кавалер французской Военной медали! – заносчиво ответил Михаил и снова замолчал.
После длительной паузы он продолжил:
– Мы прорвали немецкий фронт ценой жизней четырёх тысяч солдат и тридцати офицеров. Это больше половины личного состава нашей 1-й Особой бригады. Меня ранили. Я год лежал в госпитале, – сказал Михаил и снова замолчал.
Затем, заказав ещё пива, Сумбатов спросил:
– Ну а ты, Голинцев, как в Париж попал?
Владимир глубоко вздохнул и, опуская все подробности, начал рассказывать:
– Я выпустился в апреле 1916 года в гусарский полк, который находился на Юго-Западном фронте. В мае началось наше знаменитое Брусиловское наступление. Через неделю жестоких боёв я был единственным оставшимся в живых офицером в эскадроне. Сам ещё мальчишка, принял командование. Через неделю и меня ранило. Тяжело... В декабре выписали из госпиталя, а в январе 1917 опять ранение и снова тяжёлое. В ноябре вышел из госпиталя. Армии уже не было, а в стране царил хаос... С 1918 по 15 ноября 1920 года воевал в Добровольческой армии. В кавалерии. Правда, при обороне Крыма командовал стрелковой ротой. Стал, как и ты, Михаил, пехотинцем, – грустно сравнил Владимир и продолжил:
– В гражданскую войну три раза был ранен. Родители погибли, сёстры умерли от тифа. Я остался один… Каждую ночь мне снится война.
– Мне тоже, – перебил его Сумбатов.
– Тебе в этом смысле повезло больше, – подчеркнул Голинцев.
– Не понял? В чём это мне повезло? – почему-то раздражённо спросил Михаил.
– Ты, друг мой, воевал с врагом. И я уверен, что тебе снятся бои с немцами. А я в моих кошмарах не вижу боёв в болотах Галиции 1916 года. Мне снится горящий Батайск 1919 года и перекопские позиции 1920 года. Каждую ночь, во сне, я, русский, стреляю в русских... И, поверь мне, это очень тяжело. Порой, это просто невыносимо… – Голинцев замолчал.
Нависла тяжёлая длинная пауза.
- Да, Владимир, ты прав, – уже примирительным тоном согласился Сумбатов и, закурив, добавил:
– Слава Богу, я не принимал участия в этой бойне русских с русскими. Ну, а в Париже, чем ты занимаешься уже целую неделю?
– Бегаю по разным конторам, пытаюсь найти хотя бы какую-нибудь работу. Согласен даже курьером...
– Ничего ты здесь не найдёшь, – в очередной раз перебил Голинцева Сумбатов и тут же пояснил:
– Наших здесь уже десятки тысяч, и каждый день всё приезжают и приезжают. Что тебя здесь ждёт? Тяжёлая чёрная работа в шахте или на строительстве железной дороги. Там ты очень быстро надорвёшь своё здоровье, зарабатывая гроши, и умрёшь на улице как бродячий пёс.
– И что же делать? – с отчаянием в голосе спросил Голинцев.
– Уезжать из Франции и вообще из Европы, – уверенно ответил его приятель.
– Куда? – удивился Владимир.
– В Аргентину или Североамериканские Соединённые Штаты. Там для молодых, энергичных и образованных людей имеются большие перспективы.
– А ты, Михаил, почему же не уезжаешь? – полюбопытствовал Голинцев.
– Я? Я давно был бы там, – тяжело вздохнув, произнёс Сумбатов. – Дело в том, что с 1918 года у меня нет никаких вестей о родных в России. Я пытаюсь навести хотя бы какие-нибудь справки о них. Иногда даю объявления в газеты. Всё время посещаю места, где собираются русские беженцы... Но, увы, пока всё напрасно. И теперь, Владимир, представь, что я нахожусь по ту сторону Атлантического океана. Как я смогу продолжать поиски? – А вот если ты захочешь, то я помогу тебе получить визу в Аргентину, – предложил Сумбатов. – Но сразу предупреждаю, что это будет стоить довольно приличной суммы. Я должен буду заплатить моему знакомому, влиятельному чиновнику Министерства иностранных дел Франции. Думай, Голинцев!
Владимир уже думал. Это было мучительно, потому что придётся продать свой фамильный перстень, а потом отправиться в неизвестность. Но в Аргентине он будет иметь шанс начать новую жизнь, а здесь... Здесь он действительно обречён на прозябание.
– Я согласен, – коротко ответил Голинцев.
На следующий день он продал перстень в ювелирном магазине и отдал почти половину полученных денег Сумбатову. У Голинцева теперь была целая неделя до следующей встречи с Михаилом. Он бездумно шагал по улицам и вспоминал Париж 1912 года. Тогда они были здесь всей семьёй. Какая это была сказочная поездка! Прогулки по Булонскому лесу. Собор Парижской Богоматери. А Эйфелева башня просто потрясла их всех. Ночью зажигались электрические фонари, и на улицах было светло как днём. Толпы иностранцев, всюду смех, полные посетителей рестораны. Навсегда Владимир запомнил вкус свежих круассанов и аромат дорого кофе.
А сейчас он бродил по послевоенному зимнему Парижу. Серые дома, серое небо. Грустные, землистого цвета лица у редких прохожих. Холодный ветер пробирал до костей.
На набережной Сены вообще было безлюдно. Владимир стоял и смотрел на медленно ползущие по реке баржи. Пошёл дождь. Сначала мелкий, а потом всё сильнее и сильнее. Возвращаясь к себе на чердак, или, как говорят парижане, мансарду, Голинцев зашёл в полуподвальный магазинчик канцелярских товаров. Здесь он купил пачку дешёвого картона и несколько чёрных карандашей.
Дома, не снимая промокшей верхней одежды, Владимир принялся рисовать. На первом листе картона он быстро набросал удаляющийся берег Крыма, бушующие волны Чёрного моря и людей, стоящих на корме корабля. Это были его свежие воспоминания, которые бередили душу... Потом он нарисовал маму за роялем. Это она привила ему любовь к музыке и жажду к познанию иностранных языков. Сколько он себя помнил, в их семье всегда говорили на трёх языках: русском, французском и немецком. В родительском доме жил приглашённый отцом из Франции мсье Жак, который занимался с Владимиром и его сёстрами французским языком. Ещё он преподавал мировую литературу и историю, латынь и географию. Каждый год на семь месяцев в их имение приезжал герр Фридрих, бывший преподаватель Кёльнского университета. Он учил детей немецкому и английскому языкам, философии и математике.
Голинцевы с большим удовольствием принимали студентов-художников из Москвы и Санкт-Петербурга. Они приезжали к ним на каникулы по рекомендации Репина. Каждый день Владимир уходил с этими молодыми людьми в рощу, поле, на конюшню. Замирая от восторга, он восхищённо наблюдал, как студенты вдыхали жизнь в чистые полотна или белые листы бумаги. Вместе с ними он учился рисовать. Все говорили его родителям, что у Владимира большие способности. А гостивший как-то у них сам Илья Ефимович Репин, увидев работы маленького Голинцева, пришёл от них в восторг.
– Юрий Владимирович, – сказал он его отцу, – вашему сыну Господь дал дар рисовать. Из него может получиться хороший художник.
– Сначала мой сын станет офицером и послужит России, а уже потом, как он сам захочет, – ответил отец.
Ежедневно, не прекращаясь, шли дожди. Владимир, замёрзнув за ночь в своей мансарде, каждое утро спускался в ближайшее убогое бистро. Здесь, заказав два чёрствых круассана и чашечку гадкого кофе, он проводил несколько часов. Голинцев читал газеты и наслаждался теплом. Потом он возвращался к себе на чердак, покупая по дороге большую бутыль дешёвого вина, немного сыра и хлеба, и принимался рисовать.
Через неделю Сумбатов вручил Владимиру его заграничный паспорт с аргентинской визой. На прощание они крепко обнялись.
Глава 2
11 января 1921 пароход «Рейна Виктория» пришвартовался в порту Буэнос-Айреса. В каюту Голинцева вошёл офицер таможни. Поздоровавшись по-английски, он попросил предъявить документы. Владимир также ответил ему по-английски и протянул свой паспорт. Увидев двуглавого Российского орла на обложке, офицер почему-то с опаской взял его и стал внимательно изучать. Он пролистал страничку за страничкой, неторопливо рассмотрел лиловый штамп аргентинской визы. Затем объявил:
– Господин Голинцев, Вы задерживаетесь на борту судна до окончания более тщательной проверки Ваших документов и, не прощаясь, вышел.
Все пассажиры давно покинули судно, только Владимир метался по верхней палубе, терзаемый сомнениями.
– Неужели Сумбатов мне фальшивую визу подсунул? Нет, нет! Не может быть! Михаил – офицер, человек чести! Я его давно знаю, он не может... А если это сделал его знакомый, чиновник французского МИДа?
В тревоге и волнениях прошла ночь. На следующий день, часов в 10, в дверь его каюты постучали. Вошёл тот же самый чиновник таможни. – Здравствуйте, господин Голинцев! Добро пожаловать в Аргентину! – сказал он, широко улыбаясь, и протянул Владимиру его паспорт. Голинцев схватил свой чемодан и через несколько минут уже стоял на набережной Буэнос-Айреса. В его душе всё ликовало:
– Получилось! Получилось! Я – здесь!
Владимир остановил такси и на французском языке попросил отвезти его в Российское посольство. Таксист глупо смотрел на него, ничего не понимая. Голинцев повторил свою просьбу по-английски. Шофёр сразу же оживился, заулыбался, и автомобиль тронулся.
Через двадцать минут Владимир вошёл в приёмную посла Российской Империи в Аргентине Евгения Фёдоровича Штейна. Посол принял его незамедлительно. Пригласив сесть в удобное кожаное кресло, Штейн угостил его хорошим кофе. Евгений Фёдорович был похож на его отца. Лет шестидесяти, грузный, с копной седых волос на голове и бакенбардами на пол-лица. Внимательно смотря на Владимира своими умными, чуть насмешливыми глазами, он приятным низким голосом произнёс:
– Ну, милостивый сударь, рассказывайте!
Голинцев почему-то сразу проникся доверием к этому человеку и, ничего не скрывая, начал своё повествование с самого детства:
Как и все наши предки, мы жили в Орловской губернии. Мой отец, Голинцев Юрий Владимирович, полковник Его Величества лейб-гвардейского уланского полка, после выхода в отставку занимался разведением породистых рысаков. У нас был очень известный конный завод. Папа пользовался большим уважением и авторитетом у крестьян нашей округи. Летом 1917 года, во время массового оставления боевых позиций, дезертиры сбивались в вооружённые банды, которые грабили и убивали всех на своём пути. В сентябре 1917 года одна из таких стай нелюдей напала на наше имение. Вооружённые бандиты хотели с ходу захватить дом. Но не смогли... Отец с конюхами дали им достойный отпор. Произошёл настоящий бой.
Владимир замолчал. Сделав длительную паузу, он продолжил:
– Тогда эти кровавые хищники, обезумевшие от водки и жажды разрушения, подожгли дом. В пожаре сгорели отец, мама, конюхи и три женщины из прислуги.
Владимир снова замолчал. Затем, тяжёло вздохнув, сказал:
– Две мои младшие сестры в это время гостили в Орле в доме папиного однополчанина. Они пережили родителей ровно на один месяц. В октябре сёстры умерли от тифа. А я... Я лежал в это время в госпитале после тяжёлого ранения.
Голинцев откашлялся и продолжил грустное повествование о своей жизни. Он рассказал Штейну о гражданской войне, о том, как он сражался в рядах Добровольческой армии.
Посол слушал очень внимательно, не задавая вопросов. Большие напольные часы в кабинете пробили час дня, когда Владимир закончил. Евгений Фёдорович молчал. Потом он встал со своего кресла и, прохаживаясь по скрипучему паркету, задумчиво произнёс:
– Да, милостивый сударь, Вы правы: Белое движение умерло. И теперь все, кто в нём участвовал, должны думать, как жить дальше.
Потом, тяжело вздохнув, добавил:
– Да, Владимир Юрьевич, Вы ещё такой молодой, а уже прошли через ад. Несчастная наша Родина, что её теперь ждёт?
Помолчав немного, посол осведомился:
– Чем я могу Вам помочь?
– Евгений Фёдорович, у меня здесь нет знакомых, я не знаю испанского языка и, признаюсь Вам честно, я остался практически без денег, – объяснил Владимир.
Немного подумав, Штейн ответил:
– Возможности мои сейчас очень ограничены. Но я постараюсь помочь. Для начала дам Вам письмо.
Посол удобно устроился в кресле. Взяв лист прекрасной тонкой белой бумаги, он что-то написал. Закончив, вложил его в конверт и вручил Голинцеву.
– Поезжайте, милостивый сударь, на улицу Бразилия, 315 к отцу Константину, настоятелю Свято-Троицкого храма. Он сделает для Вас всё возможное.
Прощаясь с Голинцевым, Евгений Фёдорович признался ему:
– Владимир Юрьевич, Вы очень мужественный, честный и очень симпатичный мне человек. Всегда можете на меня рассчитывать!
Голинцев поблагодарил посла и вышел.
На улице он остолбенел от царившей здесь жары. По тротуару нескончаемо лился людской поток. Несмотря на палящие лучи солнца, мужчины были одеты в строгие тёмные костюмы с обязательным галстуком и шляпой. Все женщины были в элегантных длинных платьях с летними кружевными зонтиками в руках. Голинцев хотел было взять такси, но его внимание привлёк извозчик, одетый в типичную форму швейцаров дорогих гостиниц. Он сидел на облучке роскошной пролётки, расписанной драконами, цветочными узорами и диковинным орнаментом. На его лошади красовалась полосатая шляпа. Голинцев махнул извозчику рукой.
– На улицу Бразилия, 315, – сказал он извозчику по-английски и удобно устроился на сиденье.
Мягко покачиваясь, пролётка весело катилась по горячему асфальту. Владимир, сгорая от любопытства, спросил, кивая головой на лошадиную шляпу:
– А это зачем?
И немедленно получил ответ на ломаном английском языке:
– Сегодня очень жарко.
Они ехали по узким улицам, пересекая широкие проспекты. Неожиданно, затмевая все соседние здания своими размерами и красотой, перед ними возник дворец. Его стены были декорированы глазурованными плитками всех цветов. Опережая вопрос Голинцева, извозчик объяснил:
– Это вода для города. Внутри находится огромный резервуар.
Отец Константин Изразцов, настоятель единственного в Аргентине православного храма, принял Владимира очень радушно. Прочитав письмо Штейна, он сказал:
– Прошу Вас отобедать со мной. Я Вам, Владимир, предложу невиданное в этих местах блюдо: настоящую холодную окрошку.
После обеда они остались сидеть в прохладном зале.
– Как Вы, Владимир, перенесли долгое путешествие через Атлантику? Штормило сильно? – поинтересовался отец Константин.
– Да, немного качало. Но всё прошло благополучно. А вот уже здесь, в порту Буэнос-Айреса, возникли неприятные моменты, – ответил Голинцев и рассказал о странном поведении таможенного чиновника
Отец Константин выслушал его очень внимательно, а затем сказал:
– Вам, Владимир, повезло. В конце концов, Вам разрешили въехать в Аргентину. Я же знаю несколько случаев, когда нашим соотечественникам было в этом отказано.
– Почему же нас так здесь не любят? – удивился Голинцев.
– Дело в том, что аргентинское правительство очень сильно боится проникновения в страну коммунистической заразы. У властей и без этого проблем хватает. Например, анархисты-бомбисты.
– И здесь есть бомбисты? – изумлённо воскликнул Владимир.
– Представьте себе – да! Например, в июне 1910 года один из них бросил бомбу в заполненный зрителями зал Театра Колон. Погибли и были ранены ни в чём неповинные люди. Кроме этого, в этой стране периодически взрываются тлеющие социальные конфликты, последний из которых произошёл в январе 1919 года. Тогда войсками и полицией были расстреляны бастовавшие металлурги. Похороны погибших превратились в открытый протест против правительства. На улицы Буэнос-Айреса вышли около трёхсот тысяч рабочих. В стычках между ними и силами правопорядка погибло более трёх тысяч человек. Эту неделю теперь называют не иначе как «Трагическая».
– Да, теперь понятно, почему меня сутки держали на судне, – задумчиво произнёс Голинцев.
– Владимир, Вы участник всех последних трагических событий на нашей многострадальной Родине. Как там сейчас? – спросил отец Константин.
Голинцев подробно рассказал о сражениях за Крым, об эвакуации Добровольческой армии и гражданских беженцев. Лицо священника стало суровым. Он встал, перекрестился и громко произнёс:
– Господи, спаси Россию!
И после паузы предложил:
– Пойдёмте, Владимир, я покажу комнату, где Вы сможете разместиться.
Он привёл Голинцева в небольшое помещение с высоким узким окном. Здесь стояли кровать, стул и шкаф.
– Раньше тут хранились самые ценные книги. Недавно мы их перенесли в библиотеку, а комнату подготовили для таких скитальцев, как Вы, – пояснил отец Константин.
– Устраивайтесь здесь. Да, ещё, не сочтите за обиду, примите от меня 30 песо на необходимые Вам расходы, – твёрдым голосом произнёс настоятель храма и протянул Владимиру деньги.
Лицо Голинцева мгновенно покраснело. Ему стало очень стыдно. Он хотел отказаться, но священник посмотрел на него так убедительно, что Владимир не решился этого сделать.
– Ну, а теперь отдыхайте, знакомьтесь с городом, начинайте учить испанский язык. Я же постараюсь в ближайшие дни помочь Вам с работой, – сказал отец Константин и, пожелав всего хорошего, ушёл.
Эта была первая ночь за последнее время, когда Владимира не терзали кошмарные сны о гражданской войне. Утром он, отдохнувший и свежий, вышел на улицу и бодро зашагал по узкому чистому тротуару. Минут через пятнадцать Голинцев оказался среди двухэтажных домиков, выкрашенных в кричащие цвета: ярко-красный, ядовито-жёлтый, тёмно-голубой... Через узкие, как колодцы, улочки были натянуты верёвки, на которых сушилось бельё. На крошечных балкончиках, где и одному человеку было тесно, сидели целые семьи. Женщины что-то шили, дети играли. Старики дымили папиросами, рассматривая прохожих.
– Это я попал в район, который называется Ла Бока, – догадался Владимир, вспомнив вчерашний рассказ отца Константина о Буэнос-Айресе. – Мне надо было вверх идти, по улице Бразилия, а я, наоборот, спустился к реке.
Голинцев попытался выбраться из лабиринта этих улочек и тупиков, но ещё больше заблудился. Вскоре вместо домов возникли огромные кучи песка, щебня и угля. Запахло свежестью воды.
– Это я уже в порту,– вслух произнёс Владимир и, обойдя гору камней, очутился на площади.
Над ней стоял сизый туман от жарящегося здесь мяса. По всему периметру площади были расставлены большие решётки, под которыми тлели раскалённые угли. На решётках лежали сотни больших кусков шипящего на огне и вкусно пахнущего мяса. Повсюду, прямо на земле, сидели портовые грузчики в грязной одежде. У них был обед. Рабочие ели мясо. Голинцев обратил внимание, как это делалось. В правой руке все держали нож. В левой – приличный ломоть белого хлеба с мясом сверху. Всё это вкладывалось в рот и у самых губ обрезалось острым ножом. Затем, отрезанный кусок медленно, неторопливо прожёвывался. Эта обеденная процедура проходила молча и сосредоточенно. Только шипение мяса на решётках да чириканье воробьёв нарушали тишину на площади.
После долгих блужданий среди штабелей брёвен, ящиков и бочек Владимиру наконец-то удалось выбраться на широкую улицу. По булыжной мостовой с грохотом проезжали гружёные телеги, запряжённые сильными лошадьми. Надрывно ревя моторами, выбрасывая выхлопные газы, ползли грузовые автомобили со щебнем и песком. Изредка, мелодично поскрипывая и подпрыгивая на ухабах, проносились пролётки. По обеим сторонам улицы тянулись серые одноэтажные дома. Шагая по тротуару, Голинцев с любопытством смотрел в их открытые двери. Все дома были построены в испанском колониальном стиле. Внутри – общий дворик, в который выходили 10, 15, а иногда и больше комнат. В каждой обитала одна семья. Напротив своих дверей одни женщины что-то готовили на жаровнях, другие стирали бельё в больших тазах или что-то пили через металлические трубочки из сушёных тыковок.
Мате, – догадался Владимир.
Находиться на улице уже было невозможно. Палящие лучи солнца буквально сжигали. Увидев небольшой ресторанчик с вывеской «НАСТОЯЩАЯ ИТАЛЬЯНСКАЯ ПИЦЦА», Голинцев без колебаний туда вошёл. Внутри было очень чисто и уютно, а самое главное – довольно прохладно. Владимир заказал по одной порции пиццы с грибами, с сыром, анчоусами и бокал неплохого холодного пива. Наслаждаясь едой, он ждал, когда спадёт жара. В половине пятого, подозвав официанта, Голинцев уже по привычке попросил по-английски счёт:
– 75 сентаво, – услышал он в ответ.
– Сколько?! – удивлённо переспросил он.
– 75 сентаво, – повторил официант.
– Какая всё-таки в этой стране дешевизна! – изумляясь, подумал Владимир. – Вчера я заплатил 90 сентаво за такси и 60 сентаво за извозчика. А сейчас за такой вкусный и обильный обед – всего 75 сентаво!
Голинцев, поблагодарив официанта, положил на стол один песо и вышел.
Солнце уже заходило за горизонт, когда Владимир пришёл в тенистый зелёный парк на площади Конститусьон и сел на свободную скамейку. Все дорожки здесь были запружены людьми. Одни спешили, чтобы вовремя попасть на поезд, который отправлялся с вокзала, находящегося в конце парка. Другие медленно прогуливались, наслаждаясь вечерней прохладой. Вскоре зажглись электрические фонари, и стало очень светло. В траве затрещали сверчки.
На следующее утро Владимир отправился знакомиться с городом очень рано, чтобы использовать утреннюю прохладу. В 8 часов он уже был в центре аргентинской столицы.
– Где я? – спрашивал он сам себя. – В довоенном Париже или богатом Нью-Йорке?
По улицам проносились новые, сияющие краской автомобили. Звенели проезжающие трамваи. Сверкали своими натертыми стёклами витрины магазинов дорогой французской одежды, английского сукна и табака. На прилавках ювелирных лавок, переливаясь всеми цветами радуги, лежали драгоценности из Голландии и последние модели часов из Швейцарии. На улице Флорида из дверей одного из ресторанов исходил такой вкусный запах, что Голинцев не смог устоять и вошёл. Здесь ему предложили великолепный ароматный кофе и нежные хрустящие круассаны.
– Мне кажется, что они вкуснее, чем те, которые мы ели в Париже в 1912 году, – подумал Владимир.
Наслаждаясь кофе, он пролистал местные газеты «Ла Пренса», «Ла Разон», «Ла Насьон», которые официант принёс ему вместе с завтраком.
На углу улиц Флорида и проспекта Ривадавия Голинцеву в глаза бросилась вывеска «МУЖСКАЯ МОДНАЯ ОДЕЖДА ИЗ ПАРИЖА». Он вошёл. Служащий, парень лет 19, сразу же бросился к нему и поздоровался по-испански.
– Доброе утро! – ответил ему Владимир по-французски. – Я хотел бы...
– Господин Анри! Господин Анри! – позвал служащий. Из боковой двери немедленно появился невысокий худой мужчина лет пятидесяти с большим носом и бегающими глазами:
– Доброе утро! Чем я Вам могу помочь? – сказал он по-французски.
– Здравствуйте! Я хотел посмотреть, а, может, что-то и купить, – объяснил на своём безукоризненном французском Голинцев.
– Разрешите представиться. Анри Лусто, хозяин этого магазина, – с достоинством произнёс мужчина и протянул ему руку.
– Голинцев, – просто ответил Владимир.
– Вы русский? – удивился Анри. – А я почему-то был уверен, что разговариваю с моим соотечественником.
– Да, я русский, но недавно приехал из Парижа, – ответил Голинцев.
– Что, правда? – снова удивился хозяин магазина.
– Да, третий день я нахожусь здесь, в Буэнос-Айресе, а до этого две недели провёл в Париже.
– Извините, господин Гол.., Гол...
– Голинцев, – подсказал Владимир.
– Господин Голинцев, у Вас не найдётся нескольких минут, чтобы поговорить со мной? – вежливо поинтересовался Анри.
– Да, конечно, – ответил Владимир.
– Тогда я Вас приглашаю в мой кабинет, – торжественно произнёс хозяин магазина и приказал служащему:
– Закажи кофе и печенье в ресторане! Пусть принесут! И побыстрее!
Кабинет господина Лусто был обставлен дорогой дубовой мебелью. Повсюду лежали и висели рисунки, фотокарточки мужской одежды.
– Прошу Вас, присаживайтесь, – предложил Анри, указывая на кресло. – Ах, Париж, Париж... Какой город! Самый красивый в мире! – закрыв глаза и покачивая головой, мечтательно сказал хозяин магазина.
– Извините, господин Анри, – вежливо возразил Голинцев, – но мне кажется, что и Буэнос-Айрес тоже красивый город.
– Что? – громко, почти испуганно закричал Лусто. – Где Вы, господин Голинцев, видели город? Это же хаотичная куча зданий! Жалкие копии домов Парижа и Лондона! И где? Только в центре?! А Вы бывали на окраинах города?
– Да, вчера. В Ла Боке, – ответил Владимир.
– Ну, это зона порта и пролетарский район... А вот Вы бывали там, где живут маргинальные личности, на самой окраине?
– Ещё нет, – честно признался Голинцев.
– И не вздумайте! Вы там ничего не увидите, кроме грязи. А ещё Вас там могут запросто ограбить или даже убить! – предупредил хозяин магазина.
– Конечно, конечно. Но местные музеи и картинные галереи мне хотелось бы увидеть.
– Какие музеи, господин Голинцев?! – громко, почти с отчаянием закричал Анри. – Здесь нет ни одного достойного музея! Более того, в Буэнос-Айресе Вы не найдёте ни одного выставочного зала, не говоря уже о картинной галерее. Это же столица креолов! А у них есть деньги, но отсутствует самая элементарная культура.
– Мне рассказывали, что Театр Колон самый большой и красивый во всём Новом свете, – удалось, наконец, вставить фразу Голинцеву.
– Да, это так, – согласился Анри. И сразу же, захлёбываясь словами,
выпалил: – А Вы знаете, для чего он был построен? Для того, чтобы местные невежественные богатеи имели возможность демонстрировать друг другу свои наряды и украшения! Появляться два раза в одном и том же платье и тех же бриллиантах является самым большим позором для женщины местного высшего света. Вы, господин Голинцев, думаете, что в Театр Колон ходят слушать оперу? Нет, и ещё раз нет! Ходят туда только для того, чтобы похвастаться своим богатством!
В двери постучали, и хозяин магазина прервался.
– Да! – закричал он.
В кабинет вошёл официант из соседнего ресторана с подносом. Он выставил на стол две чашечки кофе, печенье в вазочке и удалился.
– Угощайтесь, господин Голинцев!
– Спасибо, – поблагодарил Владимир и спросил:
– А метро? Я ещё не был. Но все говорят, что одно из самых современных...
– Метро?! – снова перебил его Лусто. – Это же точная копия лондонской подземки. Ведь строили его англичане. Всё привезли сюда, до самого последнего винтика, до самой последней гайки, из Великобритании. А почему? Потому что креолы не имеют и не хотят иметь своей промышленности. Всё здесь привозное, скопированное и безвкусное!
Анри сделал короткую паузу. Отпив из своей чашки маленький глоток кофе, он продолжил:
– Вы, господин Голинцев, не представляете, как я страдаю в этой стране! Уже шесть лет.
И хозяин магазина продолжил жаловаться на Аргентину и её жителей.
Но Владимир его уже не слушал. У него жутко разболелась голова. Он любезно попрощался с Анри и вышел на улицу. Увидев первую же станцию метро, он спустился туда.
Да, Анри был прав. Здесь всё было английским. Вагоны, рельсы, турникеты... Всё было привезено из Великобритании. И форма у служащих метро была английская. Даже движение здесь, под землёй, было левосторонним.
– Ну и что? – мысленно возразил Голинцев Анри Лусто. – Зато всё здесь очень удобно, чисто и даже красиво!
Вечером он посетил один из множества кинотеатров, где посмотрел американский фильм о приключениях двух ковбоев.
На следующий день Владимир решил пересечь город на трамвае. Он поднялся в вагон маршрута номер 96 и, заплатив кондуктору 10 сентаво, удобно устроился у окна. Трамвай быстро мчался по широкому проспекту Ривадавия, стуча колёсами на стыках рельсов и звеня на перекрёстках. Многоэтажные дома сменялись площадями и парками. Повсюду пестрели вывески мясных и овощных лавок, булочных, ресторанов, различных магазинов и магазинчиков.
Минут через сорок трамвай свернул на узкую улочку с разбитой булыжной мостовой. Вскоре за окном стали появляться странные строения со стенами из глины и крышами из чёрного сгнившего камыша. Потом исчезла и булыжная мостовая. Трамвай медленно пробирался по улице, состоящей из ям и оврагов, проделанных дождями.
– Приехали! Конец маршрута! – объявил кондуктор.
Голинцев вышел.
– Боже мой! Куда это я попал? – подумал он, осматриваясь вокруг.
Среди куч бытового мусора виднелись лачуги, построенные из разрезанных на куски металлических бочек из-под керосина. В луже лежала большая чёрная свинья. Худые облезлые собаки с визгом дрались из-за объедков. У одной лачуги сидели несколько человек в заношенной одежде. Они пили мате, передавая друг другу тыковку с торчащей оттуда ржавой трубочкой. В дверях соседних жилищ матери искали вшей в головах своих многочисленных чумазых и босоногих детей.
Две юные проститутки лет по шестнадцати, с сильно нарумяненными щёками, медленно шагали среди этого зловония. Нарочито задирая и без того короткие юбки, они старались обходить лужи, не наступая в грязь. Увидев Голинцева, жрицы любви принялись ему что-то кричать, посылая при этом воздушные поцелуи. Владимир демонстративно отвернулся. С другой стороны трамвайной остановки, в тени чахлого дерева, небритый грязный старик доил худую корову. Возле него стояли три женщины с пустыми кувшинами из жести.
Громко звеня, подъехал трамвай. Голинцев, пропустив вперёд проституток, поднялся в вагон. От всего увиденного у него защемило сердце.
– Быстрее отсюда, быстрее! – думал он.
Обедал Владимир в ресторане на улице Альсина. Из-за жары у него не было аппетита. Поэтому подошедшего к нему официанта, понимавшего по-немецки, попросил принести ему небольшой кусочек бифштекса и салат. Зал был заполнен служащими из близлежащих банков. Все они были одеты в дорогие строгие костюмы и белые шёлковые рубашки.
Официант поставил перед ним «небольшой» бифштекс размером с поднос, салатник с нарезанными овощами, бутылочку оливкового масла и холодную воду в графине. За всё это и ещё мороженое на десерт Голинцев заплатил 80 сентаво.
– Какая дешевизна! – снова подумал Владимир, покидая ресторан.
Глава 3
Утром следующего дня отец Константин представил Голинцеву невысокого лысоватого мужчину лет сорока с военной выправкой.
– Подковкин Семён Иванович, – чётко, по-военному, доложил тот.
Через несколько минут выяснилось, что бывший унтер-офицер российской армии является хозяином русского ресторана и подыскивает себе администратора. Немного заикаясь и путая слова, Семён Иванович объяснил, что нуждается в доверенном человеке.
– Владимир Юрьевич, пойдёте ко мне администратором? – наконец предложил Подковкин.
– Да, – коротко ответил Голинцев, не задавая никаких вопросов.
Подковкин Семён Иванович приехал в Аргентину в 1915 году. Каким образом ему удалось попасть сюда, не знал никто из его знакомых. Оставалось также загадкой и то, откуда Семён Иванович был родом. Но всем было известно, что на второй месяц своего прибытия Подковкин открыл собственный русский ресторан. Его очень удобное расположение и экзотическое для этих мест название «СИБИРЬ» стали залогом успеха. За короткий срок ресторан превратился в престижное ночное заведение для мелких служащих и моряков.
На следующий день для Владимира началась новая жизнь. В шесть утра он должен был являться на службу. В его обязанности входило: контролировать уборку зала, оставленного ночными клиентами в неприглядном состоянии и принимать продукты от поставщиков. Для этого в распоряжении Голинцева имелись два аргентинских восемнадцатилетних юноши. Они всегда появлялись на работе с опозданием на 20, а иногда и 40 минут. С заспанными лицами эти служащие медленно натирали паркет и зеркала, мыли окна. При каждом удобном случае его подчинённые норовили пробраться на кухню, чтобы, похитив там что-нибудь съедобное, тут же его употребить. А после обеда юноши прятались под столами и спали. Весь этот мучительный для Владимира процесс подготовки ресторана к новой ночи занимал в среднем 12 часов. За эту работу без выходных Подковкин положил ему оклад в 100 песо и дал право бесплатно питаться. Деньги небольшие, но они позволили Голинцеву снять крошечную квартиру в двух кварталах от ресторана, на улице Дефенса. После работы, несмотря на усталость, Владимир всегда читал газеты, стараясь побыстрее овладеть испанским языком и быть в курсе всех событий, происходящих в мире.
Наступил месяц май. Зачастили дожди. Утренние туманы покрывали город плотным белым покрывалом. Одежда, стены, асфальт – всё было мокрым от царившей повсюду влаги. Отовсюду исходил запах сырости... Это был конец аргентинской осени. Заныли фронтовые раны Голинцева. Порою боль обострялась до того, что не давала ему заснуть. Никому никогда не жалуясь, Владимир каждый день являлся на работу, не опаздывая ни на минуту.
Утром 12 мая Голинцев беседовал с Подковкиным, который после ночной работы уже собрался уходить. Неожиданно в дверь позвонили. Хозяин открыл. На пороге стоял почтальон в форме:
– Господин Голин.., Голин..., – попытался произнести он фамилию Владимира, забыв поздороваться.
– Голинцев, – подсказал Семён Иванович.
– Да, да, – обрадованно подтвердил почтальон, немедленно вручив Подковкину два конверта и так же, не прощаясь, ушёл.
Хозяин ресторана держал в руках конверты и не мог оторвать от них взгляд. Один был из Министерства иностранных дел, а другой – из посольства Российской Империи в Аргентине. Наконец Семён Иванович передал почту Владимиру и застыл в любопытном ожидании. Голинцев, не медля, в его присутствии вскрыл конверт из МИДа. Там находилось приглашение на торжественный приём по случаю Праздника 25 мая (Дня Майской революции). Письмо было отпечатано на официальном бланке и лично подписано Министром иностранных дел Аргентины. Владимир, покачав головой, вручил приглашение Подковкину. Тот почтительно взял бумагу и, морща лоб, шевеля губами, принялся читать. Дойдя до конца текста, изучив подпись и печать, Семён Иванович икнул от испуга. В это же время Голинцев читал письмо от Евгения Фёдоровича Штейна.
– Дорогой Владимир Юрьевич! – обращался к нему посол. – Прошу Вас обязательно присутствовать на приёме во Дворце МИДа по случаю празднования Майской революции в Аргентине. Я Вас там представлю одному очень влиятельному человеку.
Также, Владимир Юрьевич, спешу Вас уведомить, что все приглашённые на данный приём должны прибыть во фраках. До встречи во Дворце МИДа 25 мая 1921 года. Штейн.
Заикаясь от почтения, Подковкин, подобострастно глядя в глаза Голинцеву, прошептал:
– Это как же понимать, Владимир Юрьевич? Вы что, лично знакомы с Министром иностранных дел Аргентины?
– Министр – мой хороший приятель, – пошутил Голинцев.
Но Семён Иванович этого не понял. Он стоял, как вкопанный, смотря то на письмо, то на Владимира.
– Мне нужен фрак и выходной день на 25 мая! – почти приказным тоном объявил Голинцев.
– Сделаем! Всё сделаем, Владимир Юрьевич! – залебезил перед ним Подковкин.
Буквально через час Семён Иванович привёз прямо в ресторан портного. Сняв с Владимира мерки, тот пообещал через неделю доставить фрак, брюки и рубашку.
Действительно, в указанный день всё было готово. Хозяин ресторана за всё заплатил из своего кармана, попросив Владимира принять это как любезность с его стороны.
25 мая Аргентина праздновала очередную годовщину Майской революции. Рано утром Владимир вышел из дома, чтобы увидеть парад. Город вырядился в цвета национального флага: голубой фон с белой продольной полосой посередине. Флаги свисали с балконов, реяли на фонарных столбах. Маленькие флажки от лёгкого ветерка колыхались на пиках конных гренадёров. Владимиру с трудом удалось протиснуться в толпе людей, собравшихся у Касы Росады, Президентского Дворца.
Иполито Иригоен, Президент Республики Аргентина, принял парад. И перед глазами Голинцева начали прохождение лучшие части национальной армии. Первыми, на прекрасных ухоженных конях, шагом, повзводно, прошествовала гвардия, выделяясь красными лацканами на мундирах и белыми султанами на высоких киверах. Проехала конная артиллерия, громко громыхая орудиями. «Пропечатала» шаг пехота в касках с шишаками и зелёными подвесками эполет. Выдерживая идеальное равнение, промаршировали гардемарины Морского корпуса в белых брюках и коротких чёрных кителях.
От этого зрелища у Владимира (впервые за последнее время) появился необыкновенный душевный подъём. Он вспомнил себя верхом на чистокровном жеребце в офицерском гусарском мундире. А теперь Голинцев был лишь обыкновенным зрителем в толпе, в непривычном до сих пор гражданском костюме. И Владимиру стало грустно...
В шесть часов вечера того же дня Владимир прибыл на торжественный приём во Дворец Министерства иностранных дел. Здесь к нему сразу подошёл Евгений Фёдорович Штейн. Они обнялись.
– Очень рад снова увидеть Вас, Владимир Юрьевич! – сказал посол.
– Я тоже, – искренне ответил Голинцев и продолжил:
– Получив приглашение, я ничего не понял. Но после прочтения Вашего письма всё стало на свои места. Как Вы, Евгений Фёдорович, меня разыскали?
– Через отца Константина, конечно же, – ответил Штейн и поинтересовался в свою очередь:
– Как Вам здесь нравится?
– Как-то не по чину мне находиться в этом Дворце, среди таких высокопоставленных персон.
– Нет, нет, Владимир Юрьевич! – энергично запротестовал посол. – Я твёрдо убеждён, что Вы единственный из наших соотечественников, живущих здесь, достойны представлять Россию на этом приёме. Поэтому я и послал прошение в МИД Аргентины, чтобы Вас пригласили.
– Да, когда хозяин ресторана, где я работаю, увидел это письмо на официальном бланке, то едва не лишился чувств, – рассказал Штейну Владимир, и они вполголоса рассмеялись.
– Я, милостивый сударь, как и обещал, сейчас Вас представлю одному очень влиятельному господину, – прошептал Евгений Фёдорович на ухо Голинцеву.
– Позвольте узнать, кому? – спросил Владимир.
– Полковнику Шерифе. Военному министру Республики Парагвай. Хочу Вас сразу предупредить, что он ярый германофил. Настоящий пруссак. В молодости закончил в Германии военное училище. Я уверен, что и с Вами он будет разговаривать только на немецком языке, – объяснил Штейн.
Они подошли к смуглому невысокому брюнету лет 45, с большими усами в стиле кайзера Вильгельма.
– Господин полковник, – торжественно произнёс по-испански Евгений Фёдорович. – Разрешите Вам представить капитана российской армии Голинцева Владимира Юрьевича, о котором мы с Вами говорили в прошлом месяце.
Полковник, изобразив на лице слащавую улыбку, подал руку Владимиру и поздоровался по-немецки:
– Здравствуйте, я очень рад.
– Я тоже, – также по-немецки ответил Голинцев, пожимая маленькую потную ладошку министра.
Штейн, сославшись на дела, извинился и удалился.
– Господин капитан, посол Российской Империи мне много о Вас рассказывал. Вы очень молодо выглядите. Сколько Вам лет?
– Мне 23 года.
– На каких фронтах Вы воевали? – продолжал задавать вопросы Шерифе.
– С 1916 по 1917 год – на Юго-Западном фронте. Великая война. С 1918 по 1920 год принимал участие в гражданской войне в составе Добровольческой армии на юге России, – ответил Владимир, стараясь быть предельно лаконичным.
– В 1916 году, я понимаю, Вы участвовали в наступлении под командованием генерала Брусилова? – осведомился полковник.
– Так точно.
Шерифе то ли одобрительно, то ли отрицательно хмыкнул. Осмотрел Голинцева с головы до ног и спросил:
– Скажите, какими подразделениями Вам выпала честь командовать?
– Гусарским эскадроном, а при обороне Крыма – стрелковой ротой.
– Хорошо, – ответил Шерифе и тут же похвалил Владимира:
– Господин капитан, Вы блестяще говорите по-немецки.
– Благодарю Вас, господин полковник!
Последовала длительная пауза, после которой военный министр вкрадчиво поинтересовался:
– Скажите, господин Голинцев, а у Вас есть награды?
– Я награждён орденами Святого Георгия 4-й степени и Святого Владимира 4-й степени, – ответил Владимир.
У полковника от удивления округлились глаза. Он только и смог выговорить:
– Орден Святого Георгия?! Да Вы герой, господин капитан!
В этот момент к ним подошёл какой-то мужчина и, извинившись, принялся шептать что-то на ухо Военному министру Парагвая.
– Прошу прощения, господин Голинцев, – сказал Шерифе. – У меня появилось срочное дело. Закончим наш разговор чуть позже.
Действительно, минут через сорок Шерифе нашёл Владимира в банкетном зале. Отведя его в сторону, где не было людей, полковник снова на немецком языке, негромко, но почти торжественно произнёс:
– Господин капитан, Вы молоды, но имеете уже большой боевой опыт. У Вас блестящее воспитание. Вы обладаете всеми качествами, чтобы сделать хорошую карьеру в парагвайской армии. Я имею честь предложить Вам поступить к нам на службу офицером.
У Голинцева от этих слов учащённо забилось сердце, фрак сделался ещё неудобнее. Перед его глазами вновь, как наяву, пронеслись картины сегодняшнего парада...
Не услышав ответа, Шерифе уже вкрадчивым голосом продолжил:
– Господин капитан, хочу Вас уведомить, что офицеры – это элита парагвайского общества. Они имеют как высокие денежные оклады, так и различные привилегии. Например, уходя в отставку, офицер, кроме приличной пенсии, получает солидный земельный надел. Километров так двадцать, квадратных километров, разумеется.
Владимир молчал. Тогда военный министр, встав на носки, зашептал ему в самое ухо:
– Но самое главное, что мы, офицеры, имеем значительное влияние на общественно-политическую жизнь в Парагвае!
– Я принимаю Ваше предложение, господин полковник! – громко и чётко произнёс Голинцев.
– Прекрасно! Превосходно! – обрадовался Шерифе. – Тогда уже завтра Вы можете зайти в посольство Парагвая. Там Вам немедленно оформят визу. Я сейчас же позабочусь об этом.
– Да, господин капитан, хочу Вас предупредить, что сегодняшняя наша беседа была неофициальной. Согласно установленным правилам, Вы должны представиться мне в министерстве, соблюдая все формальности, – предупредил Шерифе.
– Какие формальности? – спросил Владимир.
– Вы, господин капитан, должны мне вручить Ваше прошение о принятии на военную службу на имя президента Парагвая, копию Вашего паспорта, послужной список, переведённый на испанский язык и заверенный в посольстве Российской Империи.
– Я понял, – коротко ответил Владимир.
– Вы, господин капитан, можете отправляться в Асунсьон в ближайшие дни. Но официально я смогу Вас принять… – Шерифе задумался. – Да, я назначаю приём на 11.00 10 июня.
На прощание Голинцев ещё раз поблагодарил военного министра.
Все события прошедшего дня так взволновали Владимира, что он ночью не смог заснуть. Ходил по комнате, вспоминал Россию, родителей, кавалерийское училище... Думал, что его ждёт в Парагвае. Он хотел вернуться на военную службу. Пусть не на Родине, пусть в другой, незнакомой ему стране. Но он должен быть военным... Это был смысл всей его жизни.
Ровно в 6 часов утра следующего дня Голинцев пришёл на работу в ресторан «Сибирь». Подковкин, узнав о том, что его администратор увольняется, искренне огорчился. Пожелав Голинцеву удачи, Семён Иванович сразу же выплатил ему полный расчёт.
В 10.00 Владимира очень любезно принял консул Парагвая. После двадцатиминутного ожидания Владимир получил свой паспорт с парагвайской визой. Поражённый скоростью разрешения этой бюрократической процедуры, он направился в посольство Российской Империи. Здесь его очень тепло, как самого близкого и родного человека, встретил Евгений Фёдорович Штейн. Прямо с порога Голинцев принялся благодарить посла.
– Полноте, полноте, милостивый сударь! Это Ваша заслуга. Это Вы очень понравились военному министру. А я лишь организовал встречу, – последовал ответ Штейна.
Затем Евгений Фёдорович вызвал консула Пташникова и поручил ему срочно подготовить все необходимые документы для Владимира. Но этот чиновник был прямой противоположностью Штейна. Завистливый и мелочный человек, он сознательно тянул время с переводом бумаг. Только около шести часов вечера Голинцев получил наконец-то от консула все необходимые документы для следующего этапа его жизни.
Прощаясь с Владимиром, Штейн вручил ему рекомендательное письмо для Рудольфа Александровича Риттера.
– Мы не имеем нашего дипломатического представительства в Парагвае. Господин Риттер защищает российские интересы в этой стране на добровольных началах, – объяснил Евгений Фёдорович и потом добавил:
– Владимир Юрьевич, напишите мне, пожалуйста, как Вы там устроились. И помните, что всегда можете на меня рассчитывать.
На прощание они крепко обнялись.
Вечером Голинцев пришёл в Свято-Троицкий храм попрощаться с отцом Константином.
– Очень рад за Вас, Владимир. Очень. Я каждый день молился за Вас. И Господь услышал! – сказал ему священник, узнав о серьёзных изменениях в жизни Голинцева.
– Вот, Владимир, возьмите икону с образом Святого Георгия Победоносца – покровителя воинства российского. Пусть она всегда будет с Вами! – торжественно произнёс настоятель храма.
– Огромное спасибо, отец Константин! – поблагодарил Голинцев, принимая икону. – А также спасибо за всё доброе, что Вы для меня сделали! За то, что помогли стать на ноги здесь, в чужой стране.
На следующий день поезд, отправившийся с железнодорожной станции Чакарита, уносил Владимира в новую жизнь. За окном вагона проносились бескрайние просторы Аргентины. Пампа (степь) с островками высоких эвкалиптов, реки и речушки. Иногда встречались сёла с мазанками, покрытыми камышом. Поезд довольно часто останавливался на маленьких, затерянных в глуши станциях. Всё здесь было очень бедным и примитивным. Голинцеву уже даже и не верилось, что столица этой страны считается Парижем Южной Америки.
Через два дня очень утомительного пути Владимир сошёл на станции Посадас. На пароходе-пароме он пересёк широкую и полноводную реку Парана и оказался в парагвайском городе Энкарнасьон.
Его документы формально проверил таможенный офицер, одетый в немецкую форму. Только трёхцветная кокарда да тропическая каска-шлем были парагвайскими.
– Рад Вас приветствовать на нашей гостеприимной земле! – сказал он, улыбаясь, и отдал Голинцеву честь.
Sanegga присоединил изображение:
Вечером того же дня Голинцев уже сидел в купе 1-го класса поезда сообщением Энкарнасьон – Асунсьон. Его попутчиком оказался монах-францисканец. Не обращая внимания на Владимира, монах вслух негромко и монотонно читал Библию, периодически делая какие-то записи в чёрной толстой тетради. Поезд, стуча колёсами, резво катился в зелёном тоннеле сельвы (тропических джунглях). Слева и справа стояла сплошная стена из деревьев и лиан. Проснувшись утром, Владимир увидел ту же картину: молящегося монаха напротив и сочную тропическую зелень за окном. К концу второго дня пути изредка стали попадаться железнодорожные станции. А следующей ночью наконец-то прибыли в столицу Парагвая, город Асунсьон.
В привокзальной гостинице Голинцев снял номер и немедленно, с огромным наслаждением, принял душ. Потом открыл окно. Город был погружен в тёплую тропическую ночь. Стояла тишина, иногда нарушаемая лишь лаем собак.
– Хорошо как! – подумал Владимир. – В Буэнос-Айресе была глубокая осень с холодными дождями, а здесь теплынь.
Ж-ж-ж-ж, - пронеслось что-то слева от него. Ж-ж-ж, - прожужжало что-то справа. А потом что-то большое и хрустящее больно ударило Голинцева в лоб. Он быстро захлопнул окно. По комнате, ударяясь о стены, носились несколько огромных, сантиметров десять длиной, летающих кукарач (тараканов). Чтобы избавиться от этого неприятного соседства, Владимиру пришлось устроить на них настоящую охоту. Покончив с кукарачами, Голинцев выключил свет, открыл окно и сразу же заснул.
Утром, выйдя из гостиницы, Владимир увидел группу извозчиков. Они стояли со своими изрядно потрёпанными пролётками на привокзальной площади в тени высоких пальм. По кругу передавалась тыковка с мате. Голинцев приблизился к ним и поздоровался. Послышался недружный коллективный ответ, и к нему немедленно подбежал мужичонка с типично парагвайской внешностью. Он был в старой рубашонке и залатанных шароварах. На вид ему было лет пятьдесят.
Пролётка затряслась по ухабистой булыжной мостовой. Голинцев с любопытством смотрел по сторонам. Квартала через три мужичонка, ткнув пальцем в какой-то длинный сарай, важно произнёс: А это – наш кинотеатр! Недавно открылся.
– Это что, первый? – спросил несколько поражённый Владимир.
– Да, первый! – с гордостью ответил извозчик. – Один сеанс по вечерам. Если Вы хотите попасть, то билет надо покупать заранее.
Мостовая неожиданно оборвалась, и пролётка покатила по земляной дороге, поднимая за собой густой шлейф пыли.
Рудольф Александрович Риттер проживал в небольшом двухэтажном особняке, выгодно отличавшемся от серых приземистых домов, расположенных по соседству. Это был пожилой полный мужчина среднего роста в пенсне. Он принял Голинцева несколько настороженно. Прочитав же рекомендательное письмо Штейна, Рудольф Александрович сразу изменился.
– Владимир Юрьевич, не будем терять времени! Сейчас я Вас поселю в дом к одной очень уважаемой даме: донье Летисии Торрес. Ну а затем, в час дня, я приглашаю Вас к себе на обед. Хочу обратить ваше внимание, что дом доньи Летисии находится в следующем квартале и имеет потолок и даже окна со стёклами.
– Это как? – не понял Голинцев.
– Владимир Юрьевич, дело в том, что до сих пор в этой стране они считаются архитектурными излишествами, – объяснил ему Риттер.
Донья Летисия оказалась маленькой старушкой лет семидесяти. Она с радостью показала Владимиру его комнату.
– Убирать у Вас будет моя служанка, – предупредила Голинцева хозяйка.
– Очень хорошо! Большое спасибо! – поблагодарил её Владимир.
– Владимир Юрьевич, жду Вас у себя к часу на обед! – уходя, напомнил ему Риттер.
Голинцев осмотрелся. Комната была просторная, но очень напоминала монашескую обитель. Потолок (кусок рогожи, подвешенный на высоте двух метров) был недавно побелен. Голые неуютные белые стены. Только у изголовья узкой металлической кровати висел деревянный чёрный крест. Зачитанная библия на маленьком письменном столе. Стул. Глиняный кувшин с водой на массивном табурете. Пол из выщербленных старых плит да кованая решётка на окне. Владимир принялся думать, где бы разместить свои вещи, как вдруг в углу увидел жабу. Да, да, жабу! Но только не такую, как в России, а огромную и коричневую. Величиной с кастрюлю. Он вздрогнул от омерзения.
– Как же ты сюда забралась? И куда теперь тебя выкинуть? – спросил вслух Голинцев. И ... увидел в другом углу вторую жабу. Такую же большую и омерзительную.
- Надо внимательно осмотреть всю комнату, – подумал он.
Вскоре, под кроватью, Владимир обнаружил третью жабу, но уже размером со средний арбуз. От отвращения у него свело скулы. Голинцев вышел в дворик. Здесь, в тени большого дерева, в удобном кресле сидела хозяйка дома и читала книгу.
– Донья Летисия, – обратился к ней Голинцев, – Вы меня простите за беспокойство, но в моей комнате сидят три огромные жабы. Как они забрались туда, я не знаю. Скажите, пожалуйста, куда я их могу выкинуть?
– Зачем? – ужаснулась старушка. – Это же полезные и довольно милые существа. Они уничтожают в доме всех комаров и мух. Эти жабы для нас как домашние животные. А как же можно выкинуть на улицу своих питомцев? Скажите мне, молодой человек!
– Извините, я просто не знал, – ответил Владимир, пожав плечами.
Вернувшись к себе в комнату, он с подозрением посмотрел на жаб.
– Домашние животные! Котята! – подумал он и громко рассмеялся.
Переодевшись, Голинцев вышел из дому. Его начал мучить голод, и он решил где-нибудь позавтракать. Только сейчас Владимир обратил внимание на необычный цвет булыжной мостовой. Она была светло-голубой и резко отличалась от серых, давно некрашеных жилых домов. На главном проспекте парагвайской столицы Лас Пальмас, между улицами 14 мая и Альберди, булыжников не было. На протяжении целого квартала улица была покрыта толстыми досками из... красного дерева. Да, да, из красного дерева! Голинцев не мог поверить своим глазам. Он даже встал на колени и постучал пальцем по твёрдой, как гранит, древесине. Пробегающий мимо босоногий мальчишка, продавец газет, увидев это, сказал с гордостью:
– Что, нравится? Это самое красивое место нашего самого красивого города в мире! Мы его ещё называем «Маленьким бульваром». Нигде такого больше нет!
Следующий квартал был уже покрыт светло-голубым булыжником. Но зато над тротуаром, на всю его ширину, нависала довольно элегантная черепичная крыша. Здесь находились «ИСПАНО-АМЕРИКАНСКИЙ ОТЕЛЬ» и дорогой магазин «АНГЛИЙСКИЙ БАЗАР», где продавались импортные чай, табак, трубки, консервы отличного качества... Напротив престижного клуба для высшего социального слоя «ИСПАНСКИЙ ЦЕНТР» Владимир заметил небольшую скромную вывеску ресторана «МИЛАН». Голод давал о себе знать, поэтому Голинцев, не раздумывая, вошёл и занял свободный столик у окна. Он заказал кофе с молоком и несколько ломтиков поджаренного хлеба с джемом. Наслаждаясь завтраком, Владимир с интересом рассматривал пейзаж, открывающийся из окна. Лёгкие парусные лодки, скользящие по спокойной водной глади реки Парагвай, маленький пассажирский колёсный пароходик, выпускающий облака чёрного густого дыма... И зелёную бесконечность сельвы на левом берегу, изумрудным ковром уходящую за горизонт.
После завтрака Владимир за два часа обошёл большую часть центра Асунсьона. Город его поразил почти полным отсутствием памятников истории. Только на площади Конститусьон он обнаружил женскую скульптуру из мрамора, стоящую на высоком постаменте. Она являлась символом Национальной Конституции. На площади Героев возвышались две заброшенные стены. Голинцев долго с изумлением их рассматривал, не понимая, что они символизировали. Но словоохотливый старичок, оказавшийся рядом, пояснил Владимиру:
– Здесь строится Пантеон Героев. Начали в 1864 году. А вот когда закончат? Этого никто не знает.
В парагвайской столице не было ни одного многоэтажного здания. Двухэтажные дома уже являлись редкостью. Все жилые и нежилые строения были похожи друг на друга и напоминали склады. Асфальта не было и в помине. Улицы с булыжными мостовыми тянулись пять, иногда десять кварталов, а затем пропадали в хаосе ям и оврагов. Здесь уже не было каменных домов. Вместо них повсюду стояли лачуги из дерева и камыша. За всё время своей прогулки Владимир увидел всего три автомобиля. По улицам проезжали пролётки, грузовые телеги. Но больше всего было водовозов.
– В этом городе нет ничего похожего на крикливую роскошь Буэнос-Айреса, – подумал Голинцев.
Все прохожие были одеты довольно скромно. Но поражало то, что почти каждый второй человек на улице был вооружён. Револьверы, пистолеты, обрезы различных размеров и калибров красовались как у богатых людей в костюмах, так и у бедняков в заношенной одежде. Особенно бросались в глаза вооружённые женщины.
Ровно в час дня Голинцев был в доме у Риттера. Рудольф Александрович был одним из богатейших людей Парагвая и пользовался огромным влиянием в правительственных кругах. Владелец больших земледельческих имений (или, как здесь называли, эстансий) и единственного во всей стране экономического журнала. Риттер был вдовцом и жил с немногочисленной челядью.
Хозяин встретил Владимира со словами:
– И как Вы провели время? Успели изучить достопримечательности нашего города?
– Вы знаете, Рудольф Александрович, я их просто ещё не обнаружил, – с оттенком сарказма ответил Голинцев.
– Неужели во всём Асунсьоне Вы не увидели ничего интересного? – несколько разочарованно спросил Риттер.
– Почему не увидел? Вот, например, по количеству водовозных телег я теперь убежден, что город находится в пустыне. Ну а по количеству вооружённых гражданских лиц на улицах я пришёл к выводу, что Асунсьон окружён неприятелем, – шутливо съязвил Владимир.
Хозяин дома понял юмор и рассмеялся.
– Прошу Вас, присаживайтесь, Владимир Юрьевич, – пригласил он, любезно указывая рукой на стол. – Чтобы комфортно чувствовать себя в этой стране, в ней надо родиться или, как я, прожить много лет. Иностранцу сразу не понять привычку парагвайцев иметь и носить оружие. По большому счёту они его применяют, чтобы иногда на радостях пострелять в воздух. Но вот без оружия парагваец чувствует себя крайне неудобно. Даже как-то обделённо, если так можно сказать.
Рудольф Александрович замолчал, подыскивая необходимые слова для объяснения этой местной традиции, а потом сделал удачное сравнение:
– Они, как наши кавказские горцы, гордые, независимые и... вооружённые.
Служанка подала лазанью. Риттер, не без гордости, произнёс:
- Позвольте Вас угостить настоящим французским Шабли. Для этих мест – это огромная редкость! – и налил в бокалы вино.
Они сделали по глотку.
– А что касается водовозов, то ситуация здесь не изменилась со времени основания столицы. Вот уже четыреста лет в городе нет ни водопровода, ни канализации.
Полное отсутствие элементарных санитарных удобств, которые есть в любом большом современном городе. Но Асунсьон расположен в самом центре непроходимой сельвы, вдали от цивилизации, так сказать... Вот поэтому и имеет кучу неразрешимых на сегодняшний день проблем, – объяснил Риттер.
– Рудольф Александрович, как Вы уже знаете, я хочу поступить на службу в парагвайскую армию. Но, к моему стыду, ничего о ней не знаю. Вас бы не затруднило коротко рассказать мне о национальных вооружённых силах.
– Да, конечно, – согласился Риттер. – Согласно последним данным, Парагвай насчитывает семьсот тысяч жителей. Хотя я уверен, что на самом деле их гораздо больше.
– Почему? – спросил Владимир.
– Дело в том, что никогда не производилась перепись индейских племён, – ответил хозяин дома и продолжил, – в рядах парагвайской армии состоит пять тысяч человек. Дивизий, полков, как в европейских вооружённых силах, здесь нет. Вся пехота сведена в четыре трёхротные батальона. Кавалерия – это четыре самостоятельных эскадрона. Имеются также две полевые батареи и сапёрная рота. Флот состоит из двух речных канонерских лодок и нескольких катеров. Вся национальная территория разделена на четыре военных округа со штаб-квартирами в городах Энкарнасьоне, Парагвари, Вилле Рике, Консепсьоне. В столице находятся военное и морское училища, кавалерийский гвардейский эскадрон Личного Конвоя Президента Республики и база военного флота.
– И всё? – удивился Голинцев.
– Да, пожалуй, всё, – ответил Риттер.
– А офицерский состав? Уверен, что Вы тоже в курсе...
– Да, простите, забыл. На всю армию насчитывается один генерал и четыре полковника. Количества офицеров более низких чинов я не знаю. Да и, честно сказать, никогда не интересовался. Но Вы, Владимир Юрьевич, должны знать, что парагвайские вооружённые силы находятся под сильным влиянием германских офицеров. Они занимают ключевые посты в Генеральном штабе, Командовании сухопутных войск и военном флоте. Число немецких офицеров в парагвайской армии резко увеличилось за последние два года. Поражение Германии в Великой войне привело к тому, что много профессионалов, имеющих боевой опыт, осталось не удел. Вот они и приезжают сюда по приглашению своих родственников, друзей. И их очень охотно принимают на службу.
– Это что же, Рудольф Александрович, получается. Солдаты – парагвайцы, а почти все офицеры – немцы? – спросил Владимир.
– Да, это так. Но я боюсь, что такая ситуация в скором времени приведёт к внутреннему конфликту в вооружённых силах. Насколько мне известно, отношения между немецкими и германофильскими офицерами с одной стороны и офицерами-националистами – с другой в последнее время очень осложнились. Их взаимная ненависть обостряется с каждым днём.
– Действительно, очень непросто, – задумчиво заметил Голинцев.
– Ещё как! Я понимаю, что не имею никакого права давать Вам, Владимир Юрьевич, советы... Но мне кажется, что Вам было бы неплохо установить приятельские отношения с влиятельными немецкими офицерами.
На десерт подали очень вкусное фруктовое мороженое в старинных серебряных вазочках.
– Я знаю, что Вы, Владимир Юрьевич, принимали участие в гражданской войне в России. Вас не затруднит рассказать мне о последних боях за Крым? – задал вопрос Риттер.
И Владимир, как всегда с болью в душе, принялся рассказывать о пережитом в те трагические дни октября-ноября 1920 года.
Обед затянулся до ужина. Прощаясь с Голинцевым, уже в дверях, Рудольф Александрович сказал:
– Да, чуть не забыл. Рекомендую Вам, Владимир Юрьевич, на первое время воздержаться от употребления местной кухни. До полной адаптации Вашего организма. Особенно это касается терере.
– А что такое терере? – спросил Голинцев.
– Это мате, но приготовленное не горячей водой, как обычно, а холодной. Для европейского, непривыкшего желудка, это может привести к очень серьёзному расстройству здоровья.
– Спасибо за очень важный и своевременный совет, а также за великолепный обед, – искренне поблагодарил хозяина дома Владимир.
День выдался очень насыщенным. Впечатления переполняли Голинцева.
– Я в другой стране, которая совершенно не похожа на соседнюю Аргентину, не говоря уже о Европе. Другие условия жизни, свои традиции... Мирное время, а на улицах столицы гражданские люди вооружены до зубов. Бедняки, босые и в залатанной одежде, но с револьверами на поясе, которые стоят очень больших денег. Как это понять? Наверное, не надо пока пытаться понять. Надо принять как есть, – размышлял Владимир, медленно шагая по тротуару.
Уже наступил вечер. На центральном проспекте Лас Пальмас зажглись электрические фонари. Все остальные улицы погрузились в темноту. Здесь лишь у входов некоторых домов висели тускло тлеющие керосиновые лампы.
Чтобы немножко развеяться, Голинцев решил посмотреть фильм в единственном кинотеатре города.
– Боже мой! – воскликнул он, увидев толпу людей, желающих увидеть премьеру аргентинской картины «Амалия» режиссёра Энрике Гарсия.
Очередь растянулась на четыре квартала.
– Нет, пойду-ка я лучше спать! – решил Владимир.
Проснувшись утром, Голинцев обнаружил, что в комнате находятся только две жабы. Третья – самая большая и омерзительная – куда-то таинственным образом исчезла.
Позавтракав, как и вчера, в «МИЛАНЕ», Владимир медленно шёл по улице, просматривая на ходу газету. На перекрёстке проспекта Лас Пальмас с какой-то улочкой стоял строгого вида полицейский при полной форме. Каска, китель, брюки, револьвер в кобуре на боку... Проходили пешеходы, проезжали пролётки и автомобили. Страж порядка равнодушно наблюдал за жизнью, проходящей вокруг него. Вдруг полицейский принялся громко свистеть в огромный металлический свисток и махать кому-то рукой. К нему немедленно подбежал тщедушный старичок в рваных тапочках и без рубашки. Представитель закона, мешая испанский язык и гуарани, стал на него раздраженно кричать. Голинцев прислушался и вскоре понял, что находиться в городе с голым телом является серьёзным нарушением общественного порядка. Босиком – пожалуйста! Вокруг каждый второй был без обуви. Но без рубашки! И не пытайся! «Преступник» вяло оправдывался, а полицейский продолжал его рьяно распекать, пугая тюрьмой.
– Ну что, господин Голинцев, вот тебе и практический урок по изучению местных уголовных законов, – сказал Владимир сам себе и направился дальше.
Правительственным Дворцом было двухэтажное здание в форме буквы «П» с огромным числом круглых арок, окон и колонн. Когда-то его стены были белого цвета, а сейчас от влажности они были покрыты большими чёрными пятнами. Маленький скверик с пожелтевшей травой и стрижеными кустами. У входа во Дворец стояли два гвардейца. Им было жарко и ужасно скучно. Один переминался с ноги на ногу, с тоской поглядывая по сторонам. Другой – яростно чесал спину. Зрелище для Голинцева было абсурдным и невероятным. Он покачал головой:
– И это охрана Президента!
Снизу, где протекала река Парагвай, лёгкий ветерок донёс запах воды и прохлады. Владимир решил спуститься по дорожке, ведущей прямо от Правительственного Дворца к берегу. Проходя мимо невысоких деревьев, цветущих ярко-красными цветами, он вдруг услышал:
– Господин! Господин!
Голинцев остановился.
– Показалось, наверное, – подумал Владимир.
Но, сделав шаг, он явственно услышал, как кто-то его звал: Господин! Господин!
Он осмотрелся. Никого не было видно. Вдруг зашуршали ветки, и из-за деревьев вышел человек. Вернее то, что от него оставалось. Лицо, шея незнакомца были покрыты глубокими безобразными гноящимися ранами.
– Прокажённый! – пронзила Владимира догадка, – нельзя приближаться к нему.
– Господин, дайте монетку, пожалуйста. Одну монетку, прошу Вас! – умолял больной, протягивая свою руку к Голинцеву.
Владимир, инстинктивно пятясь назад, вынул из кармана горсть монет и кинул прокажённому на землю. Теперь спускаться к реке ему почему-то перехотелось, и он вернулся в центр города.
На обед в «МИЛАНЕ» Голинцев заказал спагетти с грибным соусом и овощной салат. К его столику подсел мужчина лет сорока с типично итальянской внешностью. Это оказался сам хозяин ресторана Луиджи, который сразу же признал во Владимире иностранца и решил с ним познакомиться. По документам, Луиджи являлся парагвайцем, но в душе всегда считал себя, конечно же, итальянцем. Его отец приехал сюда сорок пять лет назад и остался в Парагвае навсегда. Луиджи угостил Голинцева вкусным мороженым, и они разговорились. Вернее, говорил хозяин «МИЛАНА», а Владимир слушал. Луиджи не просто рассказывал, он комментировал, делал выводы, тут же давал советы своему собеседнику на будущее. Вскоре Владимир уже знал, что все беды Парагвая происходят по вине коррумпированных чиновников.
– Они, господин Голинцев, все здесь воруют. От Президента до ничтожного делопроизводителя. Депутаты, министры... Они растаскивают эту замечательную страну. Поэтому Вы сами видите, как бедно живут здесь простые люди. А вот если бы чиновники воровали с совестью и честью...
– А что, господин Луиджи, разве в этом низменном преступлении существуют совесть и даже честь? – удивился Владимир.
– А как же, господин Голинцев! Честный простой вор залезает здесь в чужой дом и берёт только то, в чём нуждается в этот момент и ничего более. Вот, например, два дня назад забрались в дом моего соседа. Кстати, известный и уважаемый в городе банкир. Что же унесли? А вот что: бритву, пиджак, шляпу и двадцать песо денег. А шкатулку с драгоценностями, стоявшую на самом видном месте, и столовое серебро не тронули! А в прошлом месяце обворовали другого моего соседа. Он оставил на столе бумажник, набитый деньгами. Что взяли? Пятьдесят четыре песо! А к остальным деньгам даже и не прикоснулись! Вот в этом и состоит, я так считаю, воровская совесть и честь! – убедительно рассказал Луиджи. И, не давая Владимиру вставить и слово, продолжил:
– А воры ведь рискуют. Вы ведь видели, что здесь все вооружены. И на основании Уголовного законодательства Республики Парагвай хозяин имеет полное право застрелить любого, кто вторгнется к нему в дом.
– Господин Луиджи! – наконец-то удалось произнести Голинцеву во время короткой паузы, которую сделал хозяин ресторана, чтобы проглотить ложечку растаявшего мороженого. – Вы могли бы мне порекомендовать место, где много зелени. Я мечтаю провести оставшуюся часть дня в тени деревьев, не страдая от жары.
– Конечно! Два известных проспекта Колумбия и Испания находятся в зоне загородных парков. Там расположены все иностранные посольства и даже личный особняк Президента Республики.
За каких-то пятнадцать минут, на извозчике, Владимир добрался в этот район. Здесь стояли аккуратные и ухоженные особняки, совсем не похожие на столичные дома. Всё утопало в зелени. Пальмы, цветущие деревья и кустарники, лианы... Они создавали идеальное убежище от неумолимо палящего солнца. Здесь не было ни души. Тишина и спокойствие. Только иногда где-то кричали птицы. Земля была устлана густым травяным ковром изумрудного цвета. Голинцеву так захотелось побродить по ней босиком, как когда-то в детстве. Владимир разулся и с наслаждением наступил на нежную, чуть покалывающую ступни, травку. Он так и ходил по парку до самого вечера, отдыхая от невыносимого городского зноя.
На следующий день, к вечеру, у Голинцева стали слегка чесаться ступни и пальцы ног. А ночью они уже буквально «горели». Утром Владимир увидел, что ступни и пальцы ног были покрыты многочисленными небольшими волдырями, которые причиняли ему сильные страдания. Владимир узнал у продавца газет адрес врача. Потом, хромая на обе ноги и скрипя от боли зубами, с трудом доковылял до его дома.
Доктор, жизнерадостный мужчина лет пятидесяти, кинув беглый взгляд на ноги Голинцева, убедительно констатировал:
– Вчера Вы ходили босиком по земле!
– Да. А откуда Вы знаете? – удивился Владимир.
– Не надо иметь большого врачебного опыта, чтобы определить, что Вы нахватали огромное количество подкожных блох.
– Блох?! Подкожных?! Что это такое? – ещё больше поразился Голинцев.
– Подкожная блоха – это маленький паразит, живущий в земле. Самка только и ждёт удобного случая, чтобы прогрызть в коже человека или животного дырочку и проникнуть туда. Там-то, в этой крошечной пещере, она обволакивается тонкой плёнкой и откладывает яйца...
– Доктор, – невежливо перебил врача Владимир, – но ведь все парагвайцы ходят босиком, а с ними ничего не происходит. Я же всего несколько часов побродил без обуви по траве и...
– Вы, уважаемый, – ЕВРОПЕЕЦ! Ни ваша кожа, ни ваш организм не имеют такой природной защиты, которая в течение веков выработалась у местных жителей, – объяснил доктор. После чего он протёр спиртом маленький скальпель и большую иглу и принялся «оперировать» ступни Голинцева. Скальпелем врач вскрывал волдырь, а потом иглой выковыривал блоху с отложенными уже ею яйцами. При этом он успокаивал Владимира:
– Вы только не переживайте! Я Вас прошу! Это такие пустяки. Вот если бы Вы подцепили земляных вшей, то тогда бы вашему здоровью угрожала опасность...
– Что, здесь существуют и земляные вши? – вскрикнул Голинцев.
– А как же! Вы же находитесь в тропиках! Так вот, земляным вшам очень нравится проникать человеку под ногти. И тогда их присутствие вызывает сильное нагноение пальцев и жуткие боли.
Минут через сорок «операция» была успешно завершена.
– Итак, подведём итоги, – сказал почти весело врач, – с двух ваших ступней я добыл восемьдесят две блохи с их будущими потомством. Солидно, честно Вам скажу. Местные жители за всю жизнь могут подцепить одну, ну двух. Сейчас, уважаемый, я Вам на всякий случай наложу повязки. Рекомендую дней пять не ходить, а находиться в горизонтальном положении, в кровати.
Домой Владимир уже приехал на пролётке, а в комнату его занесли извозчик и дюжий санитар, любезно посланный вместе с ним доктором.
– Владимир, что случилось? – испуганно крича, ворвалась в его комнату донья Летисия.
– Ничего страшного. Вчера вот походил босиком по нежной зелёной травке и...
– И сегодня страдаете от подкожных блох, – закончила за него хозяйка дома. – Я Вас, Владимир, (донья Летисия почему-то произносила его имя с ударением на последнем слоге) совсем забыла предупредить об опасностях, которые подстерегают европейца в наших местах. Их надо знать и избегать, и тогда всё будет хорошо. Вы, бедненький, ещё, наверное, и не ели сегодня. Я сейчас организую завтрак.
Летисия принесла небольшой чайник с кипятком, пустую тыковку, с торчащей оттуда серебряной трубкой, и большое блюдо вкусно пахнущих кренделей. Она ловко насыпала в тыковку рубленых листьев и веточек местного зелёного чая-мате и налила туда же горячей воды. Сделав маленький глоточек из трубочки, бомбильи, хозяйка передала тыковку Голинцеву. За долгие военные годы Владимир утратил свою прирождённую брезгливость.
Но местная привычка пить мате из одной трубочки с другими людьми вызывала у него позывы рвоты. По этой причине, живя в Буэнос-Айресе, он на приглашение выпить мате, пуская по кругу тыковку, всегда вежливо отказывался со словами:
– Извините, не могу. У меня от этого напитка ужасно болит желудок.
Но сказать это сейчас донье Литисии – означало обидеть пожилую женщину. И Голинцев, переборов себя, всосал из бомбильи немного тепловато-горькой жидкости.
– Берите чипУ, ВладимИр! – предложила хозяйка, протягивая ему блюдо с кренделями.
– Вкусно! Очень вкусно! Впервые в жизни ем это, – искренне сказал Голинцев после того, как съел один.
– Правда? Вам понравилось? Это настоящая парагвайская чипА. Я её готовлю по рецепту моей бабушки: кукурузная мука, крахмал, свиной жир, яйца, свежий сыр, ну и соль с анисом, по вкусу, разумеется. Самое главное – это хорошо вымешать тесто, а самое важное – печь чипУ в настоящей печи из глины и на хороших дровах. Вы, молодой человек, не пробовали ещё других разновидностей чипЫ. Например, чипА со-о, чипа гуасУ. Я уверена, что такие яства Вы никогда не ели! Я обязательно их приготовлю.
– Донья Летисия, – стараясь увести хозяйку от кулинарной темы, спросил Владимир, – а у Вас есть дети, внуки?
Лицо старушки сразу стало грустным.
– Нет. Я и замужем-то не была. Вы спросите почему? Потому что моя молодость как раз совпала с послевоенными годами. В 1864 году Парагвай начал войну против Тройственного союза: Бразилии, Уругвая и Аргентины. Шесть лет наш народ героически сражался, но борьба была неравной и закончилась полным поражением. Во время войны погибли почти все наши мужчины. Были деревни и города, где не было ни одного мужчины. Поэтому-то я и не смогла найти себе суженого. Всю жизнь прожила сама. На той проклятой войне погибли мой отец и старший брат. Родители мои были очень состоятельными людьми и, слава Богу, я никогда ни в чём не нуждалась. Старушка принялась плакать. Голинцеву стало неловко.
– Простите меня, донья Летисия, я не хотел Вас обидеть, – смущённо извинился Владимир.
– Ничего, ничего! Всё давно уже прошло, – сказала хозяйка. – Я Вас оставляю. Отдыхайте. Я пойду и приготовлю что-нибудь вкусненькое на обед.
Последующие дни Летисия потчевала Голинцева парагвайскими эмпанадасами, по форме похожими на вареники, но гораздо больше по размеру. Они были всегда с различной начинкой: рубленое мясо или зелень, или сыр. А также Владимир перепробовал все виды супов, которые являлись основным блюдом незатейливой парагвайской кухни. Среди них был суп борИ-борИ, чем-то похожий на украинские галушки. А блюдо, которое называлось «парагвайский суп», ничего общего не имело с ним. Это был пресный пирог из кукурузной муки с сыром.
Они проводили в беседах целые дни. Голинцеву было очень интересно и важно узнать как можно больше о стране, где он находится. В свою очередь, донья Летисия с удовольствием слушала рассказы Владимира о его Родине, о России.
Так незаметно пролетели дни. И 10 июня в 10.50 Голинцев, немного прихрамывая, поднялся по мраморной лестнице и вошёл в здание военного министерства Республики Парагвай. Миновав часовых в парадной кирасирской форме, он постучал в дверь приёмной полковника Шерифе.
– Да, войдите! – послышалось по-немецки.
Владимир вошёл. За столом сидел адъютант военного министра в кителе с серебряными капитанскими погонами.
– Капитан Фрейвальд, – представился он по-немецки.
– Владимир Голинцев. Господин полковник назначил мне на 11.00, – тоже на немецком языке объяснил Голинцев.
– Да, я знаю. Подождите.
Часы на стене в приёмной показали ровно 11. Адъютант, встав из-за стола, торжественно произнёс:
– Господин Голинцев, проходите, – и открыл ему дверь кабинета.
Шерифе стоял у окна. Он был одет в синий китель с красными кантами и такого же цвета брюки с широкими лампасами.
Министр довольно сухо поздоровался с Владимиром по-немецки и попросил предоставить документы. Бегло просмотрев их, Шерифе сказал:
– Господин Голинцев, я допускаю Вас к сдаче экзамена на чин старшего лейтенанта кавалерии. Даю Вам на подготовку один месяц. Необходимую литературу Вам выдадут в Генеральном штабе. Всё, Вы свободны.
Владимир поблагодарил министра и вышел. Часы в приёмной показывали 11.07.
По дороге домой Голинцева преследовало ощущение, что он побывал в каком-то германском тыловом ведомстве.
Глава 5. Русский дьявол
В Генеральном штабе Голинцеву выдали немецкий кавалерийский устав и учебники по немецким тактике, фортификации, администрации. Это были фундаментальные теоретические основы Германской армии, на которых базировалось устройство и Парагвайских вооружённых сил.
У Владимира было очень мало времени на подготовку. Поэтому он отказался от прогулок и сиесты (послеобеденного сна), который здесь определял весь уклад жизни. Целую неделю, делая лишь непродолжительные перерывы на еду, короткие беседы с доньей Литисией и ночной отдых, Голинцев провёл за учебниками.
В субботу вечером к нему зашёл Риттер и пригласил в «Унион клуб».
– Это очень престижное заведение, Владимир Юрьевич. Кроме самой изысканной в Асунсьоне кухни, Вы там увидите влиятельных людей Парагвая, в том числе и военных. Да и развеяться Вам надо. Так и голова взорвётся от учебников, – убедительно сказал он.
Зал «Унион клуба» был заполнен. Все присутствующие хорошо знали Риттера и любезно с ним раскланивались. За одним столиком сидела пара. Он, лет 30, в форме майора парагвайской армии. Она, лет 28, невзрачная блондинка с мелкими чертами лица. Подойдя к ним, Рудольф Александрович поздоровался по-немецки, а потом представил их Владимиру:
– Иоганн Гестефельд (зам. начальника Генерального штаба) и его очаровательная супруга Эльза. А это, господа, будущий офицер парагвайской армии Владимир Голинцев.
– Очень приятно, – сказал по-немецки Владимир и очень галантно прикоснулся губами к пальцам Эльзы, а затем крепко пожал руку её мужа.
Риттер заказал бутылку шампанского в серебряном ведёрке со льдом, и они выпили за знакомство.
Вскоре Голинцев уже знал, что майор Гестефельд во время Великой войны занимал незначительные штабные должности в одной из тыловых частей Германской армии. В 1918 году в чине капитана был уволен и остался без средств к существованию. Ему не оставалось другого выбора, как ехать в Парагвай. Сюда Иоганна давно приглашал двоюродный дядя по линии матери, подполковник фон Притвиц.
– И как Вам Парагвай, госпожа Эльза? – тактично задал вопрос Владимир.
– О, для нас это гораздо хуже, чем отбывать каторгу, – грустно призналась она.
Голинцев понял, что нужно срочно менять тему разговора.
– Разумеется, Асунсьон – это не Париж, но я хотел бы...
– Вы, Владимир, бывали в Париже? – резко оборвала его Эльза.
– Да! Этот город я буду помнить всегда.
– Да! Да! Да! – снова оборвала Голинцева его собеседница. – Вы правы. Мы с мужем приехали в Париж в конце мая 1913 года. Это был наш медовый месяц...
И затем целых сорок минут мужчины вынуждены были слушать восторженный монолог Эльзы о поездке в Париж.
Иоганн, в отличие от своей супруги, был немногословен. Изредка он произносил одну - две фразы и замолкал.
Вечер прошёл быстро. Владимир чувствовал себя довольно уютно в компании этих людей. Он рассказывал маленькие истории из своего детства, салонные довоенные анекдоты, и все весело смеялись.
При прощании супруги Гестефельд пригласили Риттера и Голинцева к себе домой на вечеринку в следующую субботу.
Рудольф Александрович и Владимир решили не брать извозчика, а перед сном прогуляться пешком. Всю дорогу Риттер говорил:
– Владимир Юрьевич! Как хорошо получилось! Они Вас приняли! Это очень важно для Вашего будущего. Ведь Иоганн занимает должность заместителя начальника Генерального штаба.
А Голинцев, шагая по скудно освещённым улицам парагвайской столицы, думал:
– Да, времена изменились. А ведь всего лишь несколько лет назад мы были врагами и стреляли друг в друга. А сейчас здесь, далеко от Европы, мы уже стали почти приятелями.
Неделя пролетела, как один день. Наступила суббота. В семь часов вечера Голинцев один (Риттер вчера срочно уехал в одно из своих поместий), с цветами и шампанским, прибыл в предместье Асунсьона, Пуэрто Сахония. Гестефельды снимали старый двухэтажный дом колониального стиля. Он поразил Владимира своей запущенностью: обваливающаяся штукатурка на стенах, разбитые мраморные ступени, плохо закрывающиеся окна и двери. Дом находился в большом и неухоженном саду-парке.
Здесь уже находились подполковник Притвиц с супругой, капитан Зигфрид Бош и старший лейтенант Герман Шредер. Они довольно тепло поприветствовали Голинцева. Вскоре все сели за стол с небольшим количеством лёгких закусок. Пили местный ром из сахарного тростника. Разговаривали только на немецком языке и вели себя очень раскованно. Гестефельд поставил пластинку, и из граммофона понеслись бравурные немецкие марши. Хозяйка дома извиняющимися тоном объяснила:
– Вы представляете, господа, уже прошёл целый месяц, как я выписала рояль из Буэнос-Айреса. И до сих пор его не доставили! Я наводила справки. Но, как всегда, никто ничего не знает. В этой стране все поголовно – жулики!
– Да, да, – вторила ей Беатрис фон Притвиц, женщина лет сорока, с тёмными кругами под глазами и широкими скулами. – Здесь никому нельзя верить! Вы правы, дорогая Эльза, они все воры!
Подполковник фон Притвиц был очень мрачен. Вчера он получил письма с родины от своих родственников:
– Победители поставили нашу великую Германию на колени, – хриплым низким голосом начал говорить он, бесцеремонно перебивая свою жену. – Безработица достигла угрожающих масштабов. Не хватает продуктов питания. Население голодает. Повсюду царят отчаяние и безысходность...
Фон Притвиц учился вместе с Адольфом Шерифе в германском военном училище в годы их молодости. В настоящее же время он занимал высокую должность заместителя командующего военным округом в городе Парагвари. Фон Притвиц являлся старшим по чину и возрасту среди всех немецких офицеров, находящихся на службе в парагвайской армии.
После слов подполковника наступила тягостная тишина.
– Господа, мы с Беатрис выйдем прогуляться по саду, – объявила Эльза, и женщины, поднявшись из-за стола, ушли.
Фон Притвиц также пригласил всех желающих спуститься вниз и покурить. Голинцев вежливо отказался. С ним остался и Герман Шредер, бывший лейтенант баварской пехоты. Высокий, уже лысеющий, двадцатипятилетний блондин. Он уже был прилично пьяным от нескольких бокалов рома. Смотря в упор на Владимира покрасневшими глазами, Шредер говорил рублеными фразами:
– Господин Голинцев, куда Вас занесло? Ведь Парагвай – это дыра! Местные офицеры – сборище безграмотных идиотов. А солдаты? Вы видели солдат, которые шарахаются от обуви и предпочитают ходить босиком? Их же ничего не интересует. Они днём и ночью пьют мате из одной ржавой трубки или сосут терере. Вы знаете, господин Голинцев, что такое терере?
– Да, конечно. Это холодный мате, – ответил Владимир.
– Нет, нет, господин Голинцев, это пойло из воды, набранной в первой попавшейся луже...
Герман налил себе рома в бокал до самых краёв и выпил большими глотками. Громко икнув, продолжил:
– У меня мать одна в Мюнхене, а я её не могу сюда привезти. Она и дня не выдержит в этом проклятом климате среди этих аборигенов. А невеста не хочет сюда ехать....
Шредер снова налил и выпил полный бокал рома:
– От этой мерзости у меня изжога. Я хочу родного холодного баварского пива... Да со свиной копчёной ножкой, да с...
Герман, не закончив фразы, неожиданно замолчал. Положив голову на стол, он моментально уснул.
– Хорошо бы уложить его в постель. Но один я не в состоянии этого сделать. Он же тяжёлый как буйвол. Два метра ростом и весит, наверное, килограммов сто тридцать, – подумал Голинцев.
Владимир встал из-за стола и, спустившись по лестнице, вышел в сад. В беседке сидели Эльза и Беатрис и о чём-то беседовали. Мужчин же нигде не было видно. Голинцев повернул за угол дома и неожиданно услышал голос фон Притвица:
– Вчера, – говорил подполковник, – я беседовал с Шерифе. Он мне пообещал, что организует сильное давление, как на Президента, так и на Парламент. Думаю, что в скором времени удастся изменить некоторые пункты Парагвайской Конституции. Армии уже на законных основаниях будут предоставлены самые широкие права в политической жизни страны...
Владимир остановился. Он невольно подслушал очень важный разговор, и ему от этого стало очень неловко. Голинцев вернулся в дом. За столом продолжал спать Шредер, а из граммофона по-прежнему ревели немецкие марши. Вскоре вернулись офицеры. Общими усилиями уложили Германа в постель, а потом принялись пить кофе и вспоминать довоенную жизнь.
К себе Владимир вернулся лишь под утро и сразу же сел за учебники.
Наконец, наступил этот день – 11 июля 1921 года. Голинцев прибыл в штаб Сухопутных войск. В зале для конференций за длинным столом сидели члены экзаменационной комиссии. Восемь офицеров в парадных мундирах. Председатель – генерал кавалерии Эскобар – напомнил им:
– Господа, каждый из Вас имеет право задать максимум два вопроса.
– Так точно, господин генерал! – чётко ответил Владимир.
– Скажите, когда и какими воинскими подразделениями Вы командовали? В каких сражениях принимали участие?
– Командуя взводом гусар, принимал участие в широкомасштабном наступлении русских войск на Юго-Западном фронте в 1916 году. Это было во время Великой войны. С 1918 по 1920 год принимал участие в гражданской войне на Юге России. В чине ротмистра командовал эскадроном гусар. Закончил войну командиром пехотной роты.
– Благодарю Вас, господин Голинцев, достаточно, – сказал генерал Эскобар.
Затем, по старшинству, начали задавать вопросы члены экзаменационной комиссии. Они были довольно разнообразными: от администрации до баллистики. Владимир, увидев благожелательное отношение к нему со стороны всех офицеров, перестал волноваться. Чётко и очень обстоятельно он ответил на все вопросы.
После этого Эскобар объявил об окончании теоретической части экзамена и предложил всем пройти в манеж военного училища. Здесь два драгуна уже держали под уздцы великолепного коня под офицерским английским седлом. Генерал щёлкнул бичом, и Голинцев на этом скакуне пошёл на барьеры. Опытный наездник, Владимир их взял без особого труда. После преодоления каменной стены Эскобар приказал ему остановиться. Генерал пожал Голинцеву руку и поздравил с блестящей сдачей экзамена.
– Господин Голинцев, я, как командующий Сухопутными войсками, сегодня же подпишу приказ о Вашем зачислении в парагвайскую кавалерию. Но этот приказ должен быть подтверждён декретом Президента Республики. Поэтому, чтобы снова надеть офицерский мундир, Вам придётся подождать ещё несколько дней.
После этого Владимира поздравили все члены экзаменационной комиссии.
Голинцева переполняла радость. Ему хотелось сейчас же поделиться ею со своими знакомыми. Почти бегом он вошёл в Генеральный штаб и сразу же в коридоре увидел Гестефельда.
– Иоганн! Иоганн! – позвал его Владимир. – Я только что сдал экзамен! Я сдал!
– Поздравляю Вас, Владимир! И добрый день, – ответил тот и пожал ему руку.
– Я ни секунды не сомневался, что Вы сдадите экзамен, – сказал Гестефельд, а потом предложил, – давайте вдвоём прогуляемся сейчас в военное интендантство и закажем Вам мундир.
Через пятнадцать минут офицерский портной (немец) уже снимал мерку с Владимира.
– Через неделю, – сообщил он Голинцеву, – я Вам пришлю парадный мундир и две пары обмундирования защитного цвета.
– Как через неделю? – отчаянно прошептал Владимир на ухо Иоганну. – Ведь генерал Эскобар мне сказал, что уже сегодня подпишет приказ о моём зачислении. А Президент Республики издаст декрет через несколько дней.
– Владимир, не забывайте, что это не Германия! Это – Парагвай! Здесь такие дела быстро не делаются. Сначала приказ подпишет Эскобар, потом Шерифе. Затем он будет лежать в канцелярии Президента... Здесь жуткая бюрократия. Лично я думаю, что не раньше десяти дней, – укоряющим тоном объяснил Гестефельд.
В соседнем отделе Голинцев заказал пару лакированных ботфортов, каску, шарф, эполеты, погоны и палаш.
– Иоганн, сегодня вечером я всех приглашаю в «Унион Клуб», – сказал Голинцев при выходе из интендантства.
– А теперь – к Рудольфу Александровичу. Надо ему рассказать, как сегодня прошёл экзамен, и пригласить в ресторан, – решил Владимир.
Дверь в доме Риттера открыла служанка.
– А дона Рудольфа нет. Они уехали, – сообщила она.
– Куда? Когда вернётся? – огорчённо спросил Голинцев.
– Они вчера уехали... К себе на эстансию... Когда вернутся? Я не знаю. Дон Рудольф мне ничего не сказали насчёт этого.
– Спасибо! – огорчённо поблагодарил женщину Владимир. Ему так хотелось поделиться своей радостью с Риттером. Человеком, который так много для него сделал.
А как обрадовалась донья Летисия!
– Я была уверена, ВладимИр, что Вы будете офицером! Вам так пойдёт кавалерийская форма! Я Вас поздравляю! И сейчас мы выпьем с Вами хорошего французского вина, бутылочка которого у меня хранилась для исключительного случая. И вот, наконец, он сегодня наступил!
В «Унион Клубе», кроме фон Притвица с супругой и Гестефельдов, за их столом оказались командующий военным флотом Парагвая капитан фрегата Эсс и его адъютант, старший лейтенант Бауэр. Эсс до 1910 года служил на германском броненосце «Виттельбах». По каким-то (державшимся в секрете) обстоятельствам был уволен с военной службы и попал в Парагвай. Здесь быстро стал близким другом Адольфо Шерифе и, с его помощью, за несколько лет дослужился до командующего флотом страны. Бауэр был его племянником. Ходили слухи, что у себя на Родине он был всего лишь приказчиком в магазине тканей.
Шампанское лилось рекой. Голинцев заказывал бутылку за бутылкой. Все пили за успешную сдачу Владимиром экзамена. Слово для тоста попросил Эсс.
– Господин Голинцев, Ваша карьера напрямую зависит от нас – немецких офицеров. Мы являемся хорошо организованной и влиятельной силой во всех сферах парагвайских вооружённых сил. А самое главное, что мы все, сидящие за этим столом, – европейцы. Так давайте, дамы и господа, выпьем шампанского за то, чтобы мы всегда и во всём помогали друг другу в этой дикой стране! – откровенно заявил он.
Все немецкие офицеры немедленно встали с бокалами, а их дамы, оставаясь на своих местах, радостно, не обращая внимания на остальных посетителей, закричали:
– Браво! Браво!!!
Последняя фраза неприятно поразила Владимира. Он хотел сразу и в резкой форме выразить своё несогласие с этими оскорбительными словами. Но в последний миг передумал и, скрипя зубами от гнева, тоже встал. Для Голинцева этот вечер был безнадёжно испорчен. Ощущение праздника улетучилось. Владимир сник и молча, смотря в одну точку, думал:
– Для немцев и мы, русские, тоже отсталый народ. Это мне известно ещё с войны. Ладно, там мы были врагами, и они говорили и писали о нас всякие гадости. Но как можно с таким пренебрежением и цинизмом высказываться о Парагвае?! Ведь эта маленькая и бедная страна не только их приняла, но и дала престижную работу, высокое положение в обществе с перспективой на будущее!
Вокруг Владимира продолжалось веселье, но он больше не сказал ни слова. Только уже в конце долгого застолья Голинцев произнёс единственный тост:
– Я хочу поблагодарить Эльзу и Иоганна Гестефельд за их искреннюю помощь и участие в моей судьбе!
Потом потянулись долгие дни томительного ожидания. Они были похожи друг на друга: подъём, утренняя молитва, гимнастика, чтение свежих газет и воспоминания. Несмотря на то, что жизнь в Парагвае была гораздо дешевле, чем в Аргентине, банкет в «Унион Клубе» нанёс солидный удар по личному бюджету Владимира. Он старался не выходить из дому, чтобы не тратить денег. Голинцеву на помощь пришла донья Летисия. Она приглашала его разделить с нею завтрак, обед и ужин. В приготовление типичных парагвайских блюд старушка вкладывала всю свою энергию и доброту. Каждый день они часами беседовали. Донья Летисия была не только очень набожной женщиной, но оказалась ещё и большой ценительницей испанской литературы. О драматургах прошлого столетия она готова была говорить в любое время дня и ночи. Прерываясь на мгновения, старушка сетовала:
– Какая жалость, что наш Парагвай ещё очень молодая страна и здесь не родились до сих пор такие талантливые писатели ... Но поверьте, ВладимИр, скоро на этой земле будут написаны такие произведения, о которых заговорят во всём мире. И наши люди будут читать много книг, а не ходить в такие ужасные места, как например зоосад. Вам, ВладимИр, нравится это место, где, как в тюрьме, содержатся бедные животные?
– Нет, – признался Голинцев, – я не могу видеть страдания этих беззащитных зверей.
– А у нас, в Асунсьоне, несколько лет назад открыли этот зоосад. Зачем мучить этих божьих тварей? Я написала несколько писем Президенту страны с просьбой закрыть зоосад, но до сих пор не получила ответа.
– Да, я тоже до сих пор не увидел Декрета Президента о моём зачислении в кавалерию. А ведь уже прошло десять дней... – вдруг с грустью подумал Владимир.
Следующим утром Голинцев проснулся и вдруг....
– Сегодня же 22 июля! Мне исполняется 24 года! Я уже зрелый человек... Но одинок и беден. У меня нет родных. Я здесь, на краю земли, жду, когда же решится моя судьба. А правильно ли я делаю, что стремлюсь служить в армии чужого государства? Ведь я – русский офицер и должен служить моей Родине! Но не моя вина, что я покинул Россию. Всевышний мне послал все эти тяжкие испытания, и я должен их пройти!
Владимир принялся молиться перед иконами. Как всегда, он просил у Господа сил и терпения, чтобы достойно пройти этот сложный этап в его жизни.
Стук в окно застал его, когда он брился. Это мальчик принёс газеты. Голинцев развернул «Эль Либераль» и сразу же, на первой странице, увидел свою фамилию и имя. Это был долгожданный Декрет Президента Парагвая Мануэля Гондра о присвоении ему чина старшего лейтенанта и зачислении в кавалерию. Только Владимир хотел закричать от неожиданно захлестнувшего его чувства радости, как снова послышался стук. На этот раз стучали в дверь.
Прибыл ефрейтор из интендантства с большим количеством всевозможных свёртков. Он принёс Голинцеву от портного его форму, а также ботфорты, каску и палаш. Замирая от восторга, Владимир принялся разворачивать свёртки. Надев синий китель с малиновыми обшлагами и воротником, бриджи с малиновыми кавалерийскими лампасами и ботфорты, он сразу же почувствовал себя абсолютно другим человеком. Мундир сидел на нём, как влитой.
– И как это люди могут носить эти неудобные гражданские костюмы? – подумал вдруг Владимир.
Голинцев, опоясав шарф, подошёл к зеркалу.
– Как эта форма похожа на российскую драгунскую! – произнёс он вполголоса.
Затем, пристегнув палаш и надев каску, Владимир хотел было выйти на улицу, как в дверь опять постучали.
– Да, входите! – громко произнёс он.
На пороге появился солдат. Громко щёлкнув каблуками сапог, он отдал честь и доложил:
– Господин старший лейтенант! Вестовой Фернандес из штаба Сухопутных войск с пакетом для Вас!
И тут Голинцев вспомнил старую добрую традицию Николаевского кавалерийского училища. Молодой корнет, только что произведённый в этот офицерский чин, давал на чай первому солдату, отдавшему ему честь.
– Держи, рядовой, и служи хорошо! – весело произнёс Владимир и вручил вестовому десять песо.
Тот растерялся, но взял и поблагодарил. Опять громко щёлкнув каблуками, отдал честь и вышел.
Голинцев вскрыл пакет. В нём находилось предписание, по получении которого он должен немедленно прибыть к Командующему сухопутными войсками.
Через тридцать минут Владимир уже находился в кабинете Эскобара. Генерал, увидев его в парадной кавалерийской форме, с удовлетворением заметил:
– В Вас, господин старший лейтенант, сразу виден кадровый офицер.
Эскобар пригласил Голинцева сесть в очень неудобное деревянное кресло с высокой спинкой.
– Не будем терять времени. С сегодняшнего дня Вы назначаетесь командиром форта «Капитан Альсина». Приказ только что был подписан военным министром господином Шерифе. Сегодня же, первым пароходом, Вы должны отбыть в Консепсьон в распоряжение командующего четвёртым военным округом полковника Густаво Дельгадо. Вот Вам копия приказа. С ним сейчас же отправляйтесь в наш финансовый отдел и получайте денежное довольствие. Не забудьте также в арсенале выбрать себе персональное огнестрельное оружие. Сегодня, повторяю, сегодня, Вы должны уже выехать в Консепсьон.
Начальник финансового отдела выдал Владимиру его оклад за два месяца, деньги на проезд на пароходе в каюте первого класса, на дорожные расходы и ещё на что-то. На руках Голинцева оказалась довольно приличная сумма, равная четырём его месячным окладам. В арсенале он выбрал себе пистолет немецкой системы Маузер калибра 7.63. К нему прилагалась и тяжёлая деревянная коробка с патронами. Затем, не теряя времени, Владимир сразу же направился в Генеральный штаб попрощаться с Иоганном. Заодно ему хотелось узнать, с чем связана такая невероятная спешка. Он уже привык, что в Парагвае никто, никогда и ни при каких обстоятельствах не торопится.
Старый капитан с заспанным лицом довольно неприветливым тоном сообщил Голинцеву:
– Господин майор уехал по делам службы в Парагвари два дня назад.
– А вернётся когда? – спросил Владимир.
– Этого я не знаю.
– А я могу оставить ему письмо? – вежливо поинтересовался Голинцев.
– Да, конечно, – буркнул капитан и углубился в чтение каких-то бумаг.
Владимир быстро написал небольшую записку, в которой выразил сожаление по поводу своего внезапного отъезда и огромную благодарность Иоганну и его супруге за приятное время, которое они провели вместе.
На улице Голинцев остановил первого же извозчика и поинтересовался у него:
– Уважаемый, скажи-ка мне, во сколько отходит сегодня первый пароход на Консепсьон?
Тот, ни секунды не задумываясь, выпалил:
– После сиесты, в пять часов, господин офицер.
– Поехали, уважаемый! – приказал Голинцев и, прыгнув в пролётку, назвал адрес дома доньи Летисии. – Знаешь дорогу?
– Конечно! – ответил извозчик.
Проезжая мимо книжной лавки, Владимир попросил остановиться. Вбежав в магазинчик, он поинтересовался у продавца:
– У Вас есть испанские классики? И тут же, немного подумав, нерешительно добавил, – а, может, что-нибудь русское есть, на испанском языке, разумеется?
– Конечно, есть! – гордо ответил продавец, плешивый невысокий старичок в очках. – Достоевский Фёдор «Преступление и наказание».
– Что? – изумлённо закричал Голинцев. – «Преступление и наказание» на испанском?! Здесь? Немедленно давайте!
Потом Владимир купил все цветы, которые продавала на углу весёлая босоногая девчонка.
Когда Голинцев вручил донье Летисии охапку цветов и книгу, то она, от избытка чувств, сначала почему-то густо покраснела, а потом заплакала.
– Донья Летисия, я получил назначение. Командиром форта «Капитан Альсина». Должен отбыть сегодня же, – сообщил старушке Владимир.
– «Капитан Альсина»... А, это находится недалеко от Консепсьона. Лет десять назад все газеты писали об этой крепости. Это очень опасное место, ВладимИр! И сельва там непроходимая, с тяжёлым климатом. Там очень много комаров, которые разносят жёлтую лихорадку, дэнге... Там Вы, без москитной сетки, просто не выживете. У меня есть. Много, ещё с прошлых времён. Сейчас такие уже не делают. Я Вам её всю отдам. И, пожалуйста, не отказывайтесь! Я старше Вас!
Донья Летисия, кроме москитной сетки, подарила Владимиру серебряные вилку, нож и тарелку.
– Такой блестящий офицер должен есть только с серебра. И помните, что в сельве – это самая здоровая и практичная посуда.
Голинцеву с большим трудом удалось вручить хозяйке дома деньги за проживание. Она в категоричной форме отказывалась их брать.
– Не забывайте старушку Торрес, ВладимИр! Пишите, хотя бы иногда, – сказала на прощание донья Летисия и, поцеловав его, перекрестила.
Дверь в доме Риттера открыла та же сама служанка.
– А дон Рудольф ещё не вернулись, – сообщила она.
– Какая жалость, – огорчился Голинцев. – Тогда я оставлю ему письмо. Не забудьте, пожалуйста, передать.
Он написал Рудольфу Александровичу несколько фраз, пообещав прислать подробное письмо через пару недель, но уже с нового места службы.
Был уже почти час дня, когда Владимир, остановив извозчика, попросил отвезти его на пристань. Наступал обеденный перерыв, а потом долгожданная сиеста. Многие лавки были уже закрыты. Проезжая мимо магазина с броской вывеской «Сон Ангела. Лучшее постельное бельё, а также всё для дома», Голинцев увидел, как служащий уже запирал дверь на замок.
– Стой! – закричал он извозчику. – Подожди, любезный.
Спрыгнув с пролётки, он подбежал к магазину.
– Добрый день! Извините, но я хотел бы сделать у Вас много покупок, – обратился он к продавцу.
– Хотите купить? На большую сумму?
– Да!
– Тогда обед откладывается! Проходите, господин старший лейтенант! – радостно объявил мужчина лет сорока с густой шевелюрой и открыл ему дверь.
Через несколько минут выяснилось, что это был сам хозяин магазина – Фернандо.
Голинцев, следуя его советам, выбрал себе три пары хорошего постельного белья, шерстяное одеяло и кожаный чемодан. В соседней комнате находилась посуда. Владимир велел упаковать полный столовый набор на четыре персоны. Пока Фернандо аккуратно заворачивал посуду в пергаментную бумагу и складывал в большой ящик, перекладывая стружкой, Голинцев прошёл в третью комнату. Здесь, среди кастрюль, чайников, котелков, он неожиданно увидел стопу альбомов. Рядом, на полке, незаметно лежали дорогие масляные краски, акварель в больших деревянных коробках. За ними пылились самые разнообразные кисти. Владимир, забыв обо всём, принялся доставать всё это сокровище.
– Невероятно! Краски голландские! Кисти английские! А альбомы?! Альбомы были из дорогой специальной бумаги для рисования, изготовленные во Франции!
– Господин, Фернандо, – спросил Владимир у хозяина магазина, – а откуда всё это у Вас?
– А это... Это барахло мне досталось от прежнего хозяина. Он скоропостижно скончался, а его вдова продала мне магазин со всем, что находилось внутри.
– Так я у Вас всё это покупаю! – объявил Голинцев.
– А может Вы, господин старший лейтенант, и это возьмёте? Это Вам подарок, так сказать, за покупку на большую сумму, – обрадовано сказал Фернандо и принялся выносить из подсобного помещения чистые холсты, натянутые на подрамники.
Голинцев остолбенел. Он не верил своим глазам. Здесь, в глуши, валяются невостребованными уникальные инструменты для художника-профессионала! Какая невероятная удача! Это же настоящее сокровище!
– Да, да! Я беру, – коротко ответил он.
Под тяжестью всех загруженных в неё вещей пролётка прогнулась. И пока они ехали до пристани, Владимира не покидало ощущение, что она вот-вот развалится.
Голинцев купил последний билет в каюту первого класса. Матросы помогли ему перенести его вещи и разместить их в крошечном помещении. Было уже почти шесть часов, когда маленький ржавый пароходик, сделав несколько гудков, отошёл от причала. На верхней палубе располагались каюты первого класса. Нижняя – являлась общей каютой третьего класса. Здесь умудрилось расположиться большое количество людей. Они ехали целыми семьями, со скарбом и домашними животными. Второго класса на пароходе не существовало.
Sanegga присоединил изображение:
Из длинной трубы густыми клубами валил чёрный дым. Пароходик, вибрируя всем корпусом, медленно поднимался вверх по течению реки Парагвай. Вскоре за кормой скрылись столичные пригороды. И вдруг в висках у Владимира что-то застучало, а сердце сжалось от боли. Точно так же, когда он последний раз видел удаляющийся навсегда Крым.
– Снова я уезжаю в неизвестность. Что меня ждёт? Это известно только Всевышнему!
Голинцев не хотел заходить в свою каюту. Он стоял на палубе и смотрел на тянущийся за бортом берег реки. Солнце уже садилось. Закат длился недолго, и темнота наступила мгновенно. Но перед её приходом всё на несколько минут окрасилось в огненно-красный цвет. Это была фантастическая картина, невиданная до сих пор Владимиром. Красная река, красные деревья на берегу, красное небо.
– Бог мой! Как красиво! – тихо произнёс вслух мужчина, стоящий на палубе рядом с Голинцевым.
– Да, действительно незабываемое зрелище, – подтвердил Владимир.
На пароходике повсюду зажглись электрические лампочки, и стало довольно светло.
Мужчина повернулся к Голинцеву и, протянув ему свою руку, сказал:
– Очень приятно, Владимир Голинцев. Тоже направляюсь в Консепсьон.
– Го-лин-цев? – переспросил по слогам Троче. – Вы что, русский.
– Да, я – русский, – ответил Владимир.
– Я, по Вашему внешнему виду и лёгкому акценту, был уверен, что Вы один из немецких офицеров, которые служат в нашей армии. Но русского... Старшего лейтенанта парагвайской армии... Признаюсь честно, вижу в первый раз.
– Да, я – единственный из моих соотечественников, которому выпала честь служить в вооружённых силах Парагвая.
– Скажите, Владимир, если это, разумеется, не является секретом, с какой Вы целью направляетесь в Косепсьон?
– Нет никакого секрета, господин Троче. Я назначен командиром форта «Капитан Альсина».
– Форт «Капитан Альсина»... Вы, наверное, вместо прежнего командира, лейтенанта... Не знаю его фамилии. Бедняга умер три недели назад, как раз накануне моего отъезда в Буэнос-Айрес.
– Может быть. А что случилось с этим лейтенантом? – настороженно спросил Голинцев.
– Умер от какой-то инфекции. Об этом мне рассказал один мой коллега.
– Какой инфекции? – поинтересовался Владимир.
– О, этого я не знаю. Я только предполагаю, – признался Мигель.
– Скажите, господин Троче, а что, этот форт находится в каком-то гиблом месте, где легко можно заразиться инфекционным заболеванием? – задал вопрос Голинцев, стараясь использовать завязавшийся разговор для сбора информации о своём будущем месте службы.
– Да нет, форт находится километрах в восьмидесяти от Консепсьона. Крепость была построена лет так сорок назад для защиты селений этой зоны от разбойных нападений индейских племён чемококо, пона, пилягас. Форт «Капитан Альсина» находится на границе обрабатываемых земель с оседлым населением и непроходимой сельвой. И, насколько я знаю, в последние годы не было стычек гарнизона крепости с индейцами.
Троче замолчал. Подумав немного, он произнёс:
– А причиной смерти лейтенанта могла быть вода. Вы, Владимир, всегда обращайте здесь внимание на воду, которую пьёте. Я рекомендую Вам пить только кипячёную воду. Увы, мои соотечественники, особенно простые люди, убеждены, что кипячёная вода портит вкус настоящего парагвайского тетере. И невозможно побороть их вековые привычки. Если же у Вас нет возможности прокипятить воду, то налейте её в какую-нибудь прозрачную ёмкость и посмотрите на свет. Если не увидите ни червячков, ни личинок, тогда - понюхайте. И если неприятного запаха гнили у воды нет – можете рискнуть. Я повторяю – рискнуть!
Троче немного помолчал, а потом добавил:
– Вообще-то хочу заметить, что климат в наших краях довольно сносный. Нет очагов малярии или жёлтой лихорадки, как, скажем, в зоне Панамского канала. Но смертность от лихорадок денге и жёлтой регистрируется каждый год. Особенно с приходом лета и выпадением осадков. Но в наших краях большое количество населения страдает болезнью Чагаса. Бразильский медик Карлос Чагас (кстати, мы очень хорошо знакомы) в 1909 году обнаружил, что кровь многих больных, живущих в Парагвае и Бразилии и страдающих сердечно-сосудистыми заболеваниями, заражена паразитом Tripanosoma cruzi. Он утверждает, что причиной заражения является клоп-винчука. Я и мой друг Сальвадор Масса, являющийся крупным специалистом в области бактериологии, полностью с этим согласны. К сожалению, на Международной конференции по проблеме инфекционных заболеваний в Буэнос-Айресе, с которой я и возвращаюсь, почти все учёные подняли на смех мнение Чагаса. Они утверждают, что эта болезнь напрямую зависит от изменения климатических условий и что клопы здесь не причём. Обидно за Чагаса. Он был так расстроен, что не смог доказать своим коллегам своей гипотезы. Карлос даже не явился на последнее заседание, а послал всем участникам конференции письмо. В нём он напрямую связывает антисанитарные условия беднейших слоёв населения, которое живёт в лачугах вместе со своими животными и не соблюдает условий личной гигиены, с винчука. А именно они и являются носителями паразита.
(Время подтвердило гипотезу Карлоса Чагаса. Действительно, клопы-винчука при укусе человека выделяют свои заражённые паразитом Tripanosoma cruzi экскременты, попадающие затем в кровь. Болезнь Чагаса хроническая и длится годами. При этом, поражённые этим недугом люди страдают сердечной недостаточностью, кишечно-желудочными заболеваниями и нарушением функционирования центральной нервной системы. Болезнь существует и в наши дни. Распространена в Парагвае, Бразилии и северных провинциях Аргентины. Медикаментов не существует. Жилые и хозяйственные постройки, где обнаружен клоп-винчука, просто сжигаются со всем имуществом).
Мигель снова сделал паузу, а потом предупредил:
– Берегитесь комаров и клопов. На первый взгляд – простые кровососущие насекомые, а на самом деле – убийцы. Они и разносят заболевания, от которых гибнут тысячи людей...
Троче неожиданно прервался и, вынув из кармана большие серебряные часы, кинул на них взгляд.
– О! Заговорились мы с Вами! Пора и поужинать. Вы как?
– С удовольствием! – ответил Владимир, который уже давно испытывал чувство лёгкого голода.
– Тогда пройдёмте в буфет! – предложил Мигель.
Судовой буфет находился там же, на верхней палубе. Он приятно поразил Голинцева своей чистотой и большим выбором блюд. Кроме традиционных эмпанад и рома из сахарного тростника, здесь были жареные цыплята, запечённая в духовке рыба, всевозможные салаты... И даже ледяное, вполне приличное пиво.
В буфете, при ярком электрическом свете, Владимиру удалось хорошо рассмотреть своего нового знакомого. Троче был среднего роста, лет сорока, с копной жгуче чёрных волос, с орлиным носом и ниточкой изящных усиков. Тёмные, чуточку усталые глаза светились добротой и говорили о своём хозяине, что это был честный и открытый человек.
– В 1910 году я закончил медицинский факультет Университета Буэнос-Айреса и вернулся к себе в родной Консепсьон, – стал рассказывать о себе Мигель, – иногда бываю в Асунсьоне. Но в основном работаю в затерянных глухих районах Парагвая. Хочу признаться, Владимир, что мечтаю совершить путешествие в Европу. Из всех городов, которые я хотел бы увидеть, на первом месте стоят Москва и Санкт-Петербург. Я искренне восхищаюсь русской культурой. В моей библиотеке есть даже одна книга на французском языке. Краткая история России. В ней имеются несколько глав, посвящённых архитектуре старинных православных церквей. Потрясающе интересно!
Они беседовали до глубокой ночи. Уже спали глубоким сном все пассажиры первого класса. Затихла и нижняя палуба. Пароходик всё так же, настойчиво хлопая лопастями колёс, упорно продолжал подниматься вверх по реке Парагвай.
Утром Голинцев проснулся от невероятной тишины. Не работал судовой двигатель. Пароход стоял пришвартованный у примитивной пристани из толстых неструганных брёвен. На берегу виднелась деревушка из семи убогих хижин с камышовыми крышами.
Владимир вышел из каюты на палубу. Здесь уже прохаживался Троче.
– Доброе утро. Да, давайте позавтракаем, – согласился Владимир.
Но, к сожалению, буфет был закрыт.
– Рано ещё, только восемь часов, – сказал Мигель.
– Тогда подышим свежим воздухом до открытия, – шутя, предложил Голинцев.
Пароход, сделав два продолжительных гудка, снова двинулся в путь. Пейзаж был однообразен: сельва по берегам, мутная речная вода и синее небо.
– Думаю, что сегодня жарковато будет. А что меня ждёт летом? В январе и феврале, – вслух спросил сам себя Владимир.
– Да, летом температура на солнце в этих краях достигает плюс шестидесяти градусов, – сказал Троче.
– Сколько? – ужаснулся Голинцев. – Шестьдесят градусов?! А у нас в России в это время – зима. Мороз. Свежий воздух. Пар валит изо рта. Снег. Ах, как хорошо!
– А я ни разу в жизни не видел снега, – признался с сожалением Мигель, – а хотелось бы.
Немного подумав, он очень тактично спросил:
– Владимир, простите, скажите, пожалуйста, Вы ведь никогда не были в сельве?
– Нет. А что?
– Дело в том, что Вам предстоит служить в экстремальных и непривычных для европейца условиях. Если Вы не возражаете, я мог бы дать несколько полезных советов.
– Сочту за честь и буду Вам, Мигель, очень признателен.
– О воде я Вам рассказал вчера. Это, во-первых. Во-вторых, в сельве нельзя спешить. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Вот утром Вы встаёте и что делаете?
– Нет, Владимир, в сельве так не пойдёт! Слушайте меня внимательно. Вы встали и прежде, чем надеть сапоги, их надо тщательно осмотреть и изгнать всех «квартирантов», которые забрались туда ночью. Как правило, это ядовитые пауки, змеи, осы. После этого Вы осматриваете свою одежду и обязательно её встряхиваете. Сильно и несколько раз! В ней могут прятаться муравьи, укусы которых очень болезненны, те же осы или пауки. Если Вы идёте по сельве, то прежде, чем сделать шаг, надо внимательно посмотреть под ноги. Никогда не нюхайте цветы! Многие из них имеют пыльцу такой мощи, которая может спровоцировать у Вас затруднение дыхания и даже сердечный спазм. Не ешьте неизвестных Вам фруктов! Не купайтесь в незнакомых местах...
От сильного толчка Троче с Голинцевым едва не упали на палубу. Это пароход с ходу выскочил на мель. Все пассажиры первого класса, многие полуодетые, с криками повыскакивали на палубу. На нижней – от испуга неистово залаяли собаки, замяукали коты и заблеяли овцы.
Полная, непричёсанная дама, стоящая за спиной у Голинцева, истерично запричитала:
–- Ой-ой-ой! Что теперь будет?! Мы здесь останемся надолго!
Топая босыми ногами, мимо них пронёсся сонный капитан. Он рванул дверь рубки и, ворвавшись туда, принялся осыпать проклятиями рулевого.
Через несколько минут пароходик дал задний ход, вибрируя корпусом. Всё затряслось, загрохотало... Казалось, что судёнышко вот- вот развалится. Вода в реке из жёлтой превратилась в чёрную из-за ила, поднимавшегося со дна. Из трубы, вместо чёрного дыма, повалили снопы красного пламени... От невиданного в этих местах шума крокодил (здесь их звали жакаре), загоравший на песчаной косе, быстро нырнул в воду. Стаи обезьян, сидящих в кронах деревьев, перестав кричать, с любопытством наблюдали за происходящим.
Медленно, сантиметр за сантиметром, пароход начал сползать с мели и, наконец, оказался на глубокой воде. Все вздохнули с облегчением.
– Нам всем очень сильно повезло! – радостно сделал комментарий Троче.
После завтрака Голинцев остался со своим новым знакомым на палубе. Владимир рассказывал Мигелю о Москве, Санкт-Петербурге, о народных традициях и привычках. И, конечно же, о красоте и преданности русских женщин. Когда он закончил, Троче сказал:
– Да, Парагвай, конечно, не имеет такой славной и удивительной истории, как Россия. И традиции у нас совершенно другие... А вот что касается женщин... Посмотрите вокруг, Владимир. Здесь и на нижней палубе. Что Вы видите?
– Если Вы, Мигель, о женщинах, то все они бесспорно красивы. Все вооружены и почти все курят сигары.
– Да, это Вы верно заметили. Но я хотел бы обратить ваше внимание на количество женщин. Их на нашем пароходе раз в пять больше, чем мужчин. Ну а на самом деле, число женщин в нашей стране раз в восемь превышает число мужчин.
– Во сколько? – переспросил Голинцев, подумав, что ослышался.
– В восемь раз, – повторил Троче. – Это последствия войны 1864 – 1870 годов. Тогда маленький Парагвай шесть лет в одиночестве сражался против тройственного союза Аргентины, Бразилии и Уругвая. Мой отец двенадцатилетним мальчишкой принимал участие в защите Родины. Ему повезло: он был ранен, но остался жив.
– Да, я слышал об этой войне от моей квартирной хозяйки.
– Эта была катастрофа, когда после войны из 1200 000 парагвайцев в живых осталось 400 000. А мужчин всего около 40 000! Мужчинами тогда считались все мальчики, которым было более девяти лет.
У меня трое сыновей и одна дочь. И я, честно Вам скажу, не знаю, сможет ли она выйти замуж. Демографическая диспропорция не решена до сих пор. А ведь прошло уже пятьдесят лет после той национальной трагедии.
– А сколько же у нас, в России, после Великой войны и братоубийственной бойни осталось вдов? А сколько молодых, красивых женщин не смогут выйти замуж? Родить, иметь семью, – думал с болью в сердце Голинцев, слушая Мигеля.
Голинцев и Троче разговаривали на различные темы, прохаживаясь по палубе. Например, Владимир узнал, что город Консепсьон с недавнего времени является вторым (после Асунсьона) городом по своему экономическому и культурному значению. Мигель, перечислив все его достоинства, с гордостью подчеркнул:
– Воровства у нас вообще нет. Что такое решётки на окнах и дверные замки, жители Консепсьона не знают. А какие у нас люди! Все очень гостеприимные и отзывчивые. Последним поделятся, чтобы помочь человеку!
Даже в буфете они продолжали разговаривать. Это случается, когда встречаются два образованных честных человека с широким кругом интересов. Между такими людьми сразу возникает взаимная симпатия, которая часто перерастает в настоящую мужскую дружбу.
Утром следующего дня пароход прибыл в Консепсьон.
– Владимир, я рад, нет, я просто по-настоящему счастлив, что мы с Вами познакомились, – сказал Троче, прощаясь с Голинцевым. – Мы с супругой и детьми сочтём за честь видеть Вас в нашем доме. Я написал Вам адрес госпиталя, где я работаю, и домашний. Но меня в городе и так все знают. Спросите у любого – сразу покажут дорогу. Будете в Консепсьоне – заходите!
Пристанью здесь служила старая баржа, вросшая в берег и речное дно. Спустившись с неё по широким деревянным сходням, Владимир очутился на городской набережной, которой являлась ухабистая грунтовая дорога. Здесь он взял извозчика. Загрузив крошечную пролётку до отказа своими вещами, Владимир сказал:
– К штабу военного округа.
Консепсьон поверг Голинцева в состояние сильного шока. Образованный в 1773 году для защиты парагвайской территории с востока от постоянных индейских набегов, а с запада – от португальского проникновения из Бразилии, город не имел булыжной мостовой. Не было, разумеется, и асфальта. Полностью отсутствовали здесь и тротуары. Повсюду одноэтажные бедные дома... Несколько торговых лавок, почта, больница, две начальные школы... Всё вокруг было покрыто толстым слоем красной пыли. Такой цвет имела здесь плодородная почва.
В большом доме испанского колониального стиля находился штаб военного округа.
– Господин полковник, старший лейтенант Голинцев! Назначен командиром форта «Капитан Альсина» при...
– Господин старший лейтенант, раздражённо перебил доклад Владимира командующий военным округом полковник Дельгадо. – Вы где пропадали? Конвой ещё вчера должен был выйти в форт «Капитан Альсина». Генерал Эскобар рекомендовал Вас как очень дисциплинированного офицера.
– Господин полковник, после получения приказа я первым же пароходом отбыл из Асунсьона, – принялся объяснять Владимир командующему...
– Господин старший лейтенант, – снова оборвал его Дельгадо, – не будем терять времени! Объясняю Вам следующее. Форт «Капитан Альсина» прикрывает рубеж протяжённостью шестьдесят километров.
-Полковник, взяв длинную указку, подошёл к большой карте, висящей на стене.
– Гарнизон форта – двадцать пять человек. В настоящее время за старшего там сержант Кинта. На вашем левом фланге находится укреплённый пункт «Агуа фреска», гарнизон порядка восьми человек. На правом – укреплённый пункт «Круз дель сур» с гарнизоном в десять человек. Задача форта – защищать вверенный вам рубеж от набегов индейских племён со стороны Северного Чако.
Дельгадо говорил чётко поставленным голосом, делая непродолжительные паузы после каждой фразы. При этом кончиком указки он постоянно водил по карте.
– У Вас будут вопросы, господин старший лейтенант?
– Так точно, господин полковник.
– Задавайте.
– Вопрос первый. На карте район, откуда исходит угроза нападения индейцев, обозначен как сплошное белое пятно. Как надо это понимать?
– Это Северный Чакон. Огромная территория между Парагваем и Боливией, где была предпринята единственная и последняя попытка топографических исследований в 1882 году. Французский исследователь Жюль Кревью погиб со всей своей экспедицией во время составления карты этой местности. Вот здесь, – Дельгадо показал на карте точку в верхнем течении реки Пилькомайо. – После этого исследование этого обширного региона было прекращено.
– Благодарю, господин полковник! Вопрос второй.
– Я слушаю.
– Господин полковник, как гарнизон из двадцати пяти солдат может прикрывать рубеж в сильно пересечённой местности протяжённостью в шестьдесят километров? Ведь там во многих местах – непроходимая сельва. Ручьи...
– Господин старший лейтенант! – перебил Голинцева Дельгадо, – насколько я осведомлён, Вы много лет воевали. Имеете боевой опыт. Неужели Вы на месте не разберётесь, что и как надо делать? Я Вам скажу, что времена сейчас другие. Это тридцать лет назад дикие индейские племена Северного Чако постоянно совершали набеги на населённые пункты, расположенные недалеко от мест их обитания. А сейчас ситуация совершенно другая. В наше время иногда с их стороны возможны только бандитские вылазки с целью грабежа. И всё. Вам теперь понятно?
– Так точно, господин полковник! – бодро ответил Голинцев, хотя чувствовал в своей душе полное смятение.
– Это хорошо! – Дельгадо изобразил на своём лице подобие улыбки. – Ну а теперь самое главное. В Вашем тылу, так сказать, расположено поместье господина Федерико Сальдивара. Вот, смотрите внимательно, – полковник аккуратно показал на карте, километрах в тридцати от форта, маленькое коричневое пятнышко. – Он является бессменным депутатом нашего Парламента. В настоящее время – Председатель комитета по военным делам. Это очень, Вы слышите, господин Голинцев, очень уважаемый человек в Парагвае. Через несколько дней после прибытия на место Вы должны нанести ему визит вежливости. Если у господина Сальдивара возникнут какие-либо просьбы к Вам, то Вы должны выполнить их как мой прямой приказ. Вы меня поняли, господин старший лейтенант?
– Так точно, – как всегда ответил Владимир, думая о том, что за всю свою военную карьеру никогда не получал таких «обстоятельных» инструкций.
– Ничего, ничего, – утешал он мысленно себя. – Прибуду на место – там и разберусь.
Конвоем оказался самый заурядный обоз. Пять двухколёсных телег. Каждая запряжена шестью волами попарно. Пять солдат-погонщиков во главе с ефрейтором. Интендант округа, старый лейтенант, вручил Голинцеву отпечатанный список того, что было уже погружено. Владимир быстро пробежал глазами лист бумаги: колючая проволока, кровельная жесть, гвозди, керосин, пшеничная мука, подковы, патроны...
– Можете не проверять, господин старший лейтенант! Всё погружено согласно списку. Я лично всё контролировал. У Вас не возникнет никаких проблем ни с грузом, ни с его количеством.
Голинцев молча подписал документы. Потом осмотрел конвой. Такого он тоже ещё не видел. Колёса телег были высоченными.
– Не меньше двух с половиной метров, – прикинул Владимир.
Тележные же кузова были сделаны из толстых гибких веток, типа европейской ивы. И были они по сравнению с колёсами очень маленькими, почти игрушечными. Все телеги имели навесы из старого, почти уже сгнившего камыша.
Подозвав ефрейтора, Голинцев спросил:
– Сколько времени необходимо, чтобы конвой начал движение?
– Куда? – тупо спросил ефрейтор.
– В форт «Капитан Альсина», – почти по слогам объяснил ему Владимир.
– Господин старший лейтенант, а может быть завтра? С утра? Сегодня уже ведь поздно.
– Есть! – ответил ефрейтор и побежал поднимать погонщиков – солдат в старенькой залатанной форме. Голинцев, выбрав себе телегу, приказал погрузить туда все его вещи.
Конвой вышел через два часа. Миновали окраины Консепсьона, и колёса телег по самые оси провалились в колею. Из неё нельзя было ни выехать, ни повернуть. Волы никуда не спешили. Медленно, хрипя и роняя хлопья слюны, они тащили загруженные телеги. Владимир прикинул, что в час они будут проходить не более двух километров.
– Да, скорость! Сколько же дней мы будем находиться в пути? – ужасаясь, подумал он.
Солдаты, сняв ботинки и положив в сторону свои старенькие французские винтовки системы Лебеля, принялись пить терере. Каждый сидел в своей телеге, держа тыковку с напитком и делая маленькие глоточки. Не прошло и двух часов, как ефрейтор, ехавший на первой телеге, подбежал к Голинцеву.
– Господин старший лейтенант, пора останавливаться на ночлег, – сказал он.
– А не рановато ли? Ещё ведь светло, – спросил Владимир.
– Никак нет! Сейчас самое время. Уже почти подъехали к хорошему месту. Большая поляна с хорошей травой и колодцем с питьевой водой. Да и темнеет в этих краях очень быстро.
– Останавливаемся на ночлег! – отдал приказ Голинцев.
Действительно, поляна была больше похожа на заброшенное поле. Солдаты принялись распрягать волов и разводить костёр. Владимир отметил про себя, что все солдаты разговаривали между собой только на гуарани, а с ним – по-испански.
– Господин старший лейтенант, – обратился к нему ефрейтор, – здесь колодец с самой вкусной водой в округе. Мы уже набрали бочонок. Вы, пожалуйста, наливайте себе и пейте! Очень хорошая вода!
– Спасибо! – поблагодарил Голинцев.
Он налил себе во флягу воды и понюхал её. В нос ударил сильный запах тины. Владимир сделал два глотка. Вода была тёплой, а на языке остались крупинки то ли песка, то ли грязи.
– Какая мерзость! – скривился он и решил прокипятить воду и заварить себе крепкого чая в котелке.
На ужин приготовили кукурузную кашу – поленту. Ефрейтор первому подал порцию Голинцеву, а в придачу – две горячие пресные лепёшки. Все ели в полной тишине. После ужина, как водится, солдаты пустили по кругу тыковку с терере.
Владимир, подозвав к себе ефрейтора, напомнил ему:
– Не забудьте на ночь выставить часового.
– Зачем? – искренне удивился тот. – Кто посмеет здесь напасть на вооружённый конвой?
– Я повторяю приказ – выставить караул!
– Есть! – козырнул ефрейтор.
Солдаты устроились спать прямо на земле под открытым небом. Голинцеву же соорудили из куска брезента подобие палатки. Он, не раздеваясь, завернулся в одеяло, поверх него накинул ткань против комаров и попытался уснуть. Но сон не шёл. Владимир встал и вышел из палатки. Стояла невероятная тишина. Только иногда из густого кустарника, росшего невдалеке, доносились резкие крики то ли птицы, то ли какого-то зверя. Было очень светло из-за десятков тысяч светлячков, порхавших над поляной. У костра сидел часовой и пил матэ. Увидев Голинцева, он встал.
– Как служба? Всё в порядке? – спросил Владимир.
– Так точно! Что здесь может случиться?
Посидев немного у костра, Голинцев вернулся к себе в палатку.
Ранним утром солдаты, не умываясь и не завтракая, запрягли волов, и конвой двинулся в путь.
Слева и справа тянулись плантации кукурузы, мандиоки и хлопка. Иногда появлялись примитивные хижины, полностью построенные из камыша. Возле них сидели женщины, бегали дети. Собаки, увидев чужих, сворами подбегали к дороге и, злобно лая, пытались укусить волов за ноги. Погонщики с громкими криками отгоняли их своими шестами.
– Скрип, скрип, скрип, – стонали колёса телег. Фыр-фыр-фыр, – фыркали волы, роняя хлопья пены. А солдаты, не спеша, посасывали терере из тыковок.
Владимир достал лист картона и решил сделать набросок пейзажа. Но только он начал, как телега резко накренилась вправо и, бухнув колесом, принялась заваливаться влево... И бух! Подпрыгнув сразу двумя колёсами, сильно накренилась вперёд...
Голинцев понял, что в таких условиях он ничего не сможет нарисовать. Дремать также было невозможно... И сразу же на него нахлынули воспоминания. Детство, мама, отец. Добрая и мудрая няня, которую все всегда звали Нюрой... Снова у него сдавило сердце, застучало в висках...
– Нет, так нельзя! Надо срочно чем-то заняться! – подумал Владимир.
В этот момент погонщик, который ехал в телеге с Голинцевым, затянул унылую песню на гуарани.
– Вот что мне нужно! – обрадовался Владимир. – Надо выучить гуарани. Ведь на нём говорят все парагвайцы.
– Слушайте, как ваша фамилия? – обратился он к солдату, болезненно-худому, с редкими зубами парню.
– Рядовой Вилас! – сразу ответил тот, оборвав песню.
– Вилас, Вы знаете гуарани?
– Конечно, господин старший лейтенант.
– Я хотел бы его выучить. Вы могли бы рассказать о произношении букв, слова...
– С удовольствием, – радостно ответил солдат. – Вот, например, мате на гуарани будет – ка, а хуру – рот.
– Нет, нет! Подождите, Вилас! Давайте начнём с самых необходимых слов. Вот, например, «господин».
– Карай, – быстро выпалил солдат.
– А госпожа?
– Куньякарай.
– Меня зовут Владимир.
– Че рера Владимир.
Вскоре Голинцев понял, что гуарани не похож ни на один язык, который он знал или когда-либо слышал. Произношение было невероятно трудным и очень непривычным. Но это только раззадорило его.
– Обязательно выучу гуарани! Обязательно? – решил Владимир, записывая слова и их произношение испанскими буквами в свой блокнот.
Вилас же быстро освоился в роли преподавателя. Он сразу почувствовал свою важность и значимость. Он, простой солдат, офицеру-иностранцу преподаёт гуарани!
Вечером повторился вчерашний день. Только на ужин была варёная мандиока. На ночь Голинцев решил раздеться. Проснулся он только на рассвете от холода. Быстро поднявшись, он принялся натягивать на себя одежду. Но вовремя вспомнил мудрые советы доктора Троче и принялся внимательно исследовать свой китель. За ночь в нём поселилась целая колония огромных рыжих муравьёв. А в правом сапоге уютно устроилась толстая длинная ящерица...
Как обычно, не завтракая и не умываясь, солдаты запрягли волов, и конвой начал движение.
– Вилас, а как правильно произносится слово «рассвет»?
– Койё, – господин старший лейтенант.
– Повторите, пожалуйста!
– Койё... Койё...
И так до вечера... По сторонам дороги уже не было ни посевов, ни деревень. Дорога становилась всё хуже и хуже...
А потом ещё пять дней страданий под палящим солнцем. Голинцев находился на пределе сил. От необычных и сложных условий пути, одноразового скудного питания и невыносимой жары у него стала кружиться голова. К полудню шестого дня конвой стал медленно подниматься в гору. Волы уже не шли. Они делали два шага, потом стояли. Погонщики слезли с телег, чтобы облегчить животным работу. Кричали на них. Тыкали шестами под самые хвосты... Волы делали три шага и опять останавливались. Только часа через три наконец-то поднялись на горку. На самой её вершине стоял форт «Капитан Альсина». Владимир медленно шагал, держась за телегу, и с изумлением наблюдал за приближающейся крепостью. Вкопанные толстые стволы деревьев образовывали стену.
– Метров шесть высотой, наверное?! – прикинул он.
Деревянные массивные ворота. Над ними возвышалась грубо сколоченная вышка, покрытая камышом. На ней – часовой. Увидев конвой, он отчаянно принялся бить в колокол, висящий на балке под крышей. Ворота распахнулись, и из форта, навстречу им, выбежали солдаты.
– Где же я это уже видел? Видел! Точно видел! – вспоминал Владимир. – Да это же форт из книг о североамериканских индейцах Фенимора Купера!
Подбежавшие солдаты стали обниматься с погонщиками конвоя. Голинцев увидел, как ефрейтор показал в его сторону пальцем невысокому плотному мужчине с тремя нашивками на рукаве старого кителя. Тот немедленно подбежал к Владимиру.
– Господин старший лейтенант, сержант Кинта! – доложил тот, приложив руку к головному убору.
– Голинцев. Назначен командиром форта «Капитан Альсина», – ответил Владимир и подал сержанту руку.
– Сержант, покажите, где я могу разместиться. А Вас прошу принять груз по списку. Разложить всё на свои места. Солдат конвоя накормить и обеспечить им после трудной дороги надлежащий отдых. Волам обеспечить хорошее пастбище.
– Есть, господин старший лейтенант! Я всё сделаю, как нужно. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь!
Штаб и жильё командира форта находились в крошечном глинобитном домике, прилепившемся к деревянной стене крепости. Когда внесли все вещи Голинцева, в нём не осталось свободного места.
Первым делом Владимир достал все иконы и бережно развесил их на стене в крохотной спальне, где, кроме походной железной кровати, стояли тумбочка и стул. Потом он с огромным наслаждением вымылся и переоделся.
– Так, надо пойти посмотреть крепость, познакомиться с личным составом, – подумал он и вдруг почувствовал, как у него резко поднимается температура. Его бросило в жар. В глазах потемнело. В висках больно заломило...
– Так, надо идти, надо идти, Владимир, – приказывал он сам себе, но никак не мог встать со стула.
В дверь постучали.
– Войдите! – с трудом прошептал Голинцев и начал терять сознание. Перед тем, как провалиться куда-то в темноту, он увидел, как круглолицый солдат поил его из железной кружки каким-то кислым напитком. Потом сержант Кинта с этим же солдатом уложили его в постель. И он заснул.
Глава 7
У изголовья Голинцева, прямо на подушке, сидел большой чёрный кот с белыми пятнами. Он трогал Владимира за щёку своей мягкой мохнатой лапкой. И получалось это так щекотно, что хотелось чихнуть.
– Это он, наверное, меня будит, – подумал Голинцев и проснулся.
На правой щеке у него сидел огромный чёрный паук величиной с карманные часы. Голинцев тихонечко засвистел. Пауку, очевидно, это очень не понравилось и он, быстро перебирая лапками, убежал.
Владимир встал. Всё тело у него ломило, но чувствовал он себя отдохнувшим и бодрым. Прежде чем одеться, внимательно осмотрел свои сапоги. Легонько стукнул по подошве левого, и оттуда посыпались маленькие чёрные паучата. В правом Голинцев обнаружил большого слизняка величиной с вареник. Потом он, уже по привычке, сильно встряхнул китель. Оттуда, недовольно жужжа, вылетел жёлтый, с чёрными полосками шмель.
Помолившись, Владимир умылся и вышел из своего домика.
Вставало солнце. Повсюду пели, кричали, заливались трелями птицы. Голинцев осмотрелся. Крепость имела размер примерно сорок на тридцать метров. С трёх сторон она была обнесена высокой деревянной стеной из вкопанных толстых стволов пальм. Четвёртая была просто обнесена ржавой, во многих местах упавшей, колючей проволокой. К стенам прилепились примитивные постройки из веток, крытые или камышом, или пальмовыми листьями.
– Доброе утро, господин старший лейтенант! – вдруг услышал Владимир.
Он обернулся и увидел невысокого босого мужчину, одетого в простые хлопчатобумажные шаровары и просторную рубашку с длинными рукавами. Незнакомцу можно было дать от двадцати пяти до сорока пяти лет. Круглое лицо, широкий нос. Чёрные волосы с прядями седины. Лоб, изрезанный глубокими морщинами. И глаза. Усталые, волевые, умные, которые, казалось, пронзали насквозь...
– Доброе утро! – удивлённо ответил Голинцев.
– Моя фамилия Чаморро, старший ефрейтор Чаморро. Я – фельдшер гарнизона.
– Да, я вспомнил Вас, – сказал Владимир. – Вчера Вы меня напоили каким-то зельем, после которого я проспал до самого утра.
– Так точно. Это был я. И сейчас надо продолжить лечение. У Вас, господин старший лейтенант, сейчас болит всё тело и есть небольшая слабость.
– Да, – удивился Голинцев. – А Вы откуда это всё знаете?
– Я же фельдшер, – просто ответил Чаморро, а потом добавил:
– Пройдёмте вместе в лазарет. Вам нужно выпить ещё два важных настоя.
Владимир за свою недолгую жизнь провёл очень много месяцев в госпиталях. Они сразу вызывали в нём тоску и упадок духа. Запах карболки и лекарств. Крики раненых и умирающих. И боль... Повсюду боль и страдания. Он уже приготовился увидеть врачебный кабинет с полками, заполненными банками с пиявками, коробками с лекарствами, скрипучую кушетку, покрытую пожелтевшей простынёй... Но, переступив порог маленького саманного домика, который являлся гарнизонным лазаретом, Голинцев буквально остолбенел от удивления. Сильный аромат сразу ударил ему в нос. С потолка свисали пучки сушёных трав. На полках, вместо традиционных пиявок, порошков, лежали корни деревьев, ветки кустарников...
– Так всегда пахло в комнате Нюры, – вспомнил Владимир свою няню.
– Пейте! – сказал Чаморро и вручил Голинцеву железную кружку.
Владимир сделал маленький глоток. Напиток был приторно сладким и чем-то напоминал шиповник с сахаром. Выпив всё кружку, он поинтересовался:
– Господин старший ефрейтор, а где Ваши необходимые атрибуты фельдшера? Ваш лазарет больше напоминает жилище какого-то шамана.
– А я и есть шаман, – коротко ответил Чаморро.
– Вы это серьёзно или шутите? – не понял Голинцев.
– Мой дедушка был очень известным шаманом, и многие свои тайны передал мне, – объяснил старший ефрейтор. – Как Вы себя сейчас чувствуете? Боль ушла из тела?
– Да! – с радостью признался Владимир.
– Очень хорошо. Теперь выпейте этого бодрящего напитка, и к Вам вернётся жизненная сила, – сказал Чаморро и, налив какой-то жидкости из глиняного кувшина в ту же самую железную кружку, подал её Голинцеву.
На этот раз напиток оказался горько-кислым и имел запах лимона и полыни.
– Чаморро, Вы утверждаете, что являетесь шаманом? – спросил Владимир.
– Да, это так.
– В штабе, а особенно в помещении, где я живу, обитает невероятное количество огромных чёрных пауков. Почему?
– Сглаз, – коротко объяснил фельдшер.
– А Вы, как колдун, или по-местному шаман, можете избавить меня от этих тварей?
– Конечно. Сейчас, если Вы, конечно, мне разрешите, я один останусь в Вашем доме на тридцать минут и выгоню пауков. Навсегда выгоню, – предложил Чаморро и тут же поинтересовался:
– Как Вы себя чувствуете?
– Великолепно! У меня появился невероятный прилив сил. Настроение улучшилось. Во всём теле такая бодрость! – радостно сказал Голинцев.
Бум - бум - бум - бум..., – глухо забил колокол.
– Что это? – спросил Владимир.
– Подъём, – ответил фельдшер.
Они вышли из лазарета. Из длинной хижины, покрытой пальмовыми листьями, не торопясь, выходили заспанные солдаты. Почёсываясь и потягиваясь, они тут же принимались пить терере. К Голинцеву подбежал Кинта.
– Господин сержант, ответьте мне, почему не проводится утренняя гимнастика согласно Уставу гарнизонной службы? – спросил его Владимир.
Кинта, сразу замявшись, пожал плечами и неуверенно ответил:
– Иногда проводится.
Воспользовавшись наступившей паузой, Чаморро обратился к Владимиру:
– Господин старший лейтенант, Вы мне разрешаете прямо сейчас зайти в штабной дом снять порчу?
– Да, ступайте! – ответил Голинцев и тут же приказал Кинте:
– После завтрака объявляю построение всего гарнизона с оружием. Да, и скажите мне, где находится прибывший вчера конвой?
– За стенами форта, под усиленной охраной.
– Очень хорошо! Давайте пройдём, и Вы мне покажете все постройки и систему укреплений.
– Есть, господин старший лейтенант? – бодро ответил Кинта.
Казарма была довольно ветхой хижиной. Внутри, от стены до стены, были натянуты гамаки. Личное имущество солдат находилось в больших деревянных сундуках, стоящих прямо на земляном полу.
Столовой оказался длинный стол с двумя лавками по бокам, накрытый навесом из старого камыша. Рядом находилась примитивная кухня с обязательной печью из глины и поленницей дров. Лазарет, в котором Владимир уже побывал, был сооружён из саманных блоков. Конюшня – обыкновенные, грубо сделанные стойла под навесом из пальмовых листьев. Здесь Голинцев увидел трёх мулов и десяток коней. Всех их он тщательно осмотрел.
– Несмотря на то, что лошадки обыкновенные, непородистые, они очень выносливые. Да и ухожены хорошо: все вычищены, хорошо подкованы. И не видно никаких болезней, – с удовлетворением подумал Владимир, шагая дальше.
– А это что? – с удивлением спросил он сержанта, указывая на штабеля тёмно-зелёных ящиков, лежащих на помосте под крышей из кровельного железа.
– Это арсенал, – ответил Кинта.
– Ка-кой арсенал? – с недоумением переспросил Голинцев.
– Как какой? Гарнизонный, конечно же! Патроны здесь хранятся. Да десятка два винтовок.
– В таких условиях хранятся боеприпасы?! – закричал Владимир. – Так они в любой момент могут взлететь на воздух со всем фортом!!!
– Нет, господин старший лейтенант, не могут! – убеждённо ответил сержант. – Сколько лет они уже здесь лежат и ничего не происходит.
У Голинцева внутри как будто что-то оборвалось. Заломило виски...
Но когда он увидел фортификационное сооружение, построенное вместо отсутствующей стены, то совсем пал духом. Полузасыпанная траншея и завалившийся единственный ряд ржавой колючей проволоки...
– А где пулемётные гнёзда? – спросил Голинцев.
– Какие пулемётные гнёзда? – удивился сержант. – У нас здесь сроду пулемётов и не было.
– Даже лёгких? – уточнил Владимир.
– Никаких!
– Кинта, скажите, а стены здесь тоже сроду не было? Или как?
– Как не было стены? Была! Но её спалили!
– Кто спалил стену форта? – почти с отчаянием спросил Голинцев.
– Ну, это длинная история, господин старший лейтенант.
– Мне очень интересно, и я должен знать всё. Рассказывайте.
Рассказывать Кинта не умел, поэтому он сразу же заволновался. Лицо его мгновенно покраснело и покрылось потом. Подбирая слова и немного заикаясь, он начал своё повествование.
– В январе 1912 года я служил, значит, ещё рядовым в Консепсьоне. Одной ночью прискакал раненый солдат из форта «Капитан Альсина» и сообщил об индейском нападении на форт и на близлежащие посёлки. Значит, он сказал, что было много убитых и раненых. Ещё сообщил, что, вероятнее всего, это были индейцы – пилягас в количестве около пятисот человек. Значит, конный взвод, в котором я состоял, выступил налегке через два часа. А на следующий день должны были выдвигаться основные силы, большой, значит, конвой. На третий день мы вошли в форт. Боже мой, господин старший лейтенант, что мы увидели! Одна стена догорала, кругом трупы: детские, женские, солдаты...
– Сержант, а что здесь делали женщины и дети? – перебил сержанта Владимир.
– Дело в том, что раньше разрешалось всем офицерам и солдатам жить в форте с семьями. Что индейцы сделали с маленькими детьми! Они их брали за ноги и били головой об стены. Женщинам просто отрезали головы!
– Сержант, а гарнизон? Почему гарнизон не смог защитить сам себя, не говоря уже о соседних деревнях? – снова перебил рассказчика Голинцев.
– Так индейцы же выманили часть солдат из крепости. Значит, они подожгли село Пуэбло Бахо. И, значит, когда десять солдат вышли на помощь жителям, напали на них и перебили. А потом, значит, и на форт. Когда наш взвод пришёл сюда, мы собирали раненых, разыскивали живых, спрятавшихся в сельве, и хоронили мёртвых. А также, значит, собирали информацию о пилагас. Преследовать их у нас не было возможности. Ведь мы прибыли без еды и должного количества боеприпасов. Значит, через неделю подошли два взвода пехоты с большим количеством продовольствия и боеприпасов. А мы здесь уже знали, что набег совершили индейцы племен пилагас и мака во главе с касиками Гарсете и Тайке. И было их около четырёхсот человек. Ходили слухи, что этот набег они совершили в отместку за смерть двух своих соплеменников, которые были убиты солдатами во время грабежа в селе Лас Вакас в декабре 1911 года. Значит, мы выступили в поход. Три взвода солдат, шестьдесят мулов, двадцать лошадей, – Кинта замолчал и принялся тщательно вытирать крупные капли пота, скатывающиеся у него по щекам.
Воспользовавшись этой паузой, Голинцев спросил:
– Сержант, вас было три взвода солдат. Это всего около ста человек, а индейцев – четыреста. Силы неравные, особенно для боевых действий в труднопроходимой сельве. Скажите, это был акт мужества или безрассудства с вашей стороны?
– Господин старший лейтенант, Вы просто не знаете индейцев. Они очень трусливые люди. Вступают в бой, когда имеют численный перевес в двадцать или тридцать раз. А также они очень плохо вооружены. У них, в основном, древние винтовки и луки со стрелами. А ещё все индейцы никудышные стрелки. Поэтому трёх взводов было вполне достаточно для этой операции. Да, значит, мы имели приказ применить самые жестокие меры в отношение пилагас и мака. Значит, чтобы впредь неповадно было совершать набеги. Вышли двумя колоннами. Наша – в район обитания пилагас. Другая – на территорию мака. Продвигались мы колонной по одному. Впереди шли пять разведчиков, за ними – офицеры и основные силы, потом – мулы и лошади с поклажей. Замыкали колонну десять человек. В здешних местах это единственно правильный способ передвигаться в сельве. Это построение ещё носит название «индейская колонна». Через два дня пошёл проливной дождь. Продвижение очень сильно затруднилось. Мы промокли до нитки. Не имели ни горячей еды, ни сухого ночлега. Но наши сердца горели жаждой мести за погибших детей, женщин и наших товарищей. На пятый день, значит, к полудню, мы заметили дым, поднимающийся из густых зарослей. Подобрались поближе. Это была деревня пилагас. В центре находилась большая хижина их касика Гарсете. Индейцы сварили в больших котлах свою любимую похлёбку из бараньих голов и собирались уже есть. Мы открыли огонь без предупреждения. Ой, что было! В плен мы взяли Гарсету и всех его родственников мужского пола. А другая колонна, значит, следующим утром наткнулась на стоянку мака. Там в плен не брали никого. Вот, значит, и всё, – закончил сержант и вздохнул с облегчением, как после тяжёлой работы.
– А что сделали потом с пленными? – поинтересовался Голинцев.
– Судили, кажется. Но я точно не знаю. Знаю другое, что после этой расправы индейские набеги прекратились. Бывают (и часто) бандитские нападения на деревни с целью грабежа скота и продовольствия. Поэтому-то и стену, значит, не стали строить. Выкопали окоп и установили колючую проволоку.
Возле штаба Владимира ждал фельдшер.
– Господин старший лейтенант, я их всех выгнал. Они больше никогда не вернутся, – доложил он.
– Кого выгнали? – не понял Голинцев.
– Как кого? Чёрных пауков, которые Вас беспокоили. И порчу с жилья снял. Сглаз это был, – объяснил Чаморро.
– Спасибо огромное! – поблагодарил его с сарказмом Владимир.
Повар принёс Голинцеву блюдо с тёплой ещё чипой и чай. Прежде чем приступить к завтраку, он тщательно осмотрел все комнаты. И правда, пауков нигде не было видно. Но зато в углу, под столом, Владимир нашёл большую коричневую жабу.
– Вот хорошо, – обрадовался он, – теперь и комаров с мухами поменьше будет.
Личный состав гарнизона выстроился на ухабистом клочке свободной от построек земли. Эта часть форта считалась плацем.
Прежде чем выслушать доклад Кинты, Голинцев бросил беглый взгляд на солдат. У них были какие-то усталые лица землистого цвета. Старенькая мятая форма, а обувь... Её не было! Солдаты, все как один, стояли босиком!
– Сержант! – громко приказал Владимир. – Солдаты должны быть одеты по форме! Вы меня поняли?
– Так точно! – неуверенно ответил Кинта, а потом как-то просяще объяснил:
– Господин старший лейтенант, не привыкли солдаты ни к сапогам, ни к ботинкам...
– Назначаю общее построение по полной, повторяю, полной форме одежды. С оружием через пятнадцать минут! – отдал приказ Голинцев и вошёл в штаб.
Солдаты стояли с недовольными лицами, переминаясь с ноги на ногу. Некоторые морщились от боли. Было очевидно, что надетая обувь вызывала у них страдания.
– Здравствуйте, солдаты! – громко и чётко произнёс Владимир. – Я, старший лейтенант Голинцев, приказом военного министра Республики Парагвай назначен командиром форта. В течение двух дней я выясню состояние всех дел в гарнизоне. Для этого я буду беседовать с каждым из вас индивидуально.
Голинцев замолчал, чтобы набрать воздуха в лёгкие и продолжить свою речь дальше, но тут вдруг к нему обратился Кинта:
– Господин старший лейтенант, разрешите я переведу?
– Да, – машинально ответил Владимир, даже не поняв, о чём шла речь.
Сержант вышел из строя и начал говорить на гуарани.
– Это что же получается? Есть солдаты, которые не понимают по-испански? – догадался Голинцев.
После короткой речи, которая также была переведена Кинтой, Владимир осмотрел оружие. И остался очень доволен. Все солдаты были вооружены или карабинами, или винтовками системы «Маузер» калибра 7.65 мм. Оружие находилось в отличном состоянии. Не спрашивая ничего у сержанта, Голинцев и так понял, что карабины имели кавалеристы гарнизона. Поблагодарив всех за службу, он назначил смотр кавалерии.
Минут через сорок, восемь человек на лошадях находились на плацу. Всё было, как положено. По полной форме: с саблями, карабинами в сёдлах... Но кавалеристы были босиком! Шпоры были надеты на голые пятки! Голинцев, выпускник престижнейшего в Российской армии Николаевского кавалерийского училища, даже заскрипел зубами от негодования. Для него это было оскорблением всей кавалерии в мире.
– Отставить! – гневно закричал он. – Это не смотр, а цирк! Издевательство! Переношу смотр на завтра!
Подошло время обеда, после которого, согласно местным традициям, полагался двухчасовой отдых – сиеста. Владимир же, взяв с собой свою полевую офицерскую сумку, отправился в самое уязвимое место крепости. Он внимательно осмотрел обвалившуюся траншею. Шагами вымерил её длину. Сделал на бумаге схему будущего заградительного сооружения. Траншея в рост человека, с тремя пулемётными гнёздами и двумя линиями колючей проволоки. Возвращаясь в штаб и проходя мимо склада боеприпасов, он увидел, что на ящиках с патронами в тени навеса лежали три солдата. Они лениво курили огромную сигару, передавая её друг другу! Голинцев буквально остолбенел от гнева.
– Встать! Все ко мне! Бегом! – заорал он на весь форт. – Сержант, ко мне!
Минуты через две появился Кинта с заспанным лицом.
– Сержант, эти солдаты курили на складе боеприпасов! Записать их фамилии. Всех на неделю на выполнение самых тяжёлых работ в их личное время! У склада выставить круглосуточный караул! Всем, за исключением Вас, запрещаю подходить к боеприпасам ближе пяти метров! Сейчас оборудовать единственное место, где можно курить. Возле кухни. Вам ясно, сержант! Я на Вас полностью возлагаю вину за разгильдяйство, которое царит в крепости.
– Так точно! – испуганно пролепетал Кинта.
– Сразу после ужина приглашаю весь унтер-офицерский состав в штаб. Будем разговаривать. Вам понятно?
– Так точно, господин старший лейтенант! – ответил сержант. По его побледневшему лицу скатывались крупные капли пота.
По хлипкой, в любое мгновение готовой рухнуть, лестнице Голинцев поднялся на сторожевую вышку. Солдат, находившийся здесь, отдал ему честь. С вышки открывался великолепный вид. Зелёное море сельвы простиралось во все стороны до самого горизонта.
– Место для форта, однако, выбрано очень хорошо. Стратегическая высота господствует над сотнями квадратных километров. Очень хорошо! – удовлетворённо отметил про себя Владимир.
– Солдат, как Ваша фамилия? – спросил он у часового.
– Рядовой Мартинес!
– Дайте-ка, Мартинес, ваш бинокль и расскажите мне о территории, которая находится вокруг нас.
Голинцев поднёс к глазам бинокль и, внимательно рассматривая местность, слушал комментарий солдата.
– За нами в центре село Лас Вакас, слева – Пуэбло Бахо, справа – Пуэбло Альто. Они находятся от форта километрах в десяти. Сёла, как Вы видите, маленькие. Домов по пятнадцать в каждом. Очень бедные. За ними, километрах этак в пятнадцати, расположено большое село Санта Рита. Там есть церковь, школа и магазины. А перед нами, господин старший лейтенант, тянется труднопроходимая сельва. Там обитают индейские племена. Форт находится на самой границе между землёй, на которой работают крестьяне, и территорией самых настоящих бандитов, – толково и просто объяснил Мартинес офицеру.
– Сколько времени служите в форте, солдат? – спросил Владимир часового.
– Почти два года, господин старший лейтенант.
– Благодарю за службу, рядовой Мартинес! – торжественно произнёс Голинцев и принялся спускаться вниз.
– Умный парень. Побольше бы таких, – думал он.
На плацу Владимир увидел Чаморро.
– Господин фельдшер, – позвал он его, – покажите мне источник питьевой воды, которую употребляют в гарнизоне.
– Да, конечно! – с готовностью ответил тот. – Пойдёмте, господин старший лейтенант!
Они вышли из форта. И здесь, метрах в тридцати от ворот, Голинцев увидел маленькую неприметную хижину из камыша.
– Чаморро, а для чего служит это строение? – спросил он.
– А здесь, господин старший лейтенант, я принимаю жителей близлежащих сёл. Врачей- то в нашей округе нет. Да если бы и были, люди всё равно обращались бы к знахарям.
– И много человек приходит? – поинтересовался Владимир.
– Два, три каждый день.
Они обогнули стену форта и начали спускаться по разбитой дороге в лощину. Вокруг стояла трава по пояс.
– Срочно её надо косить! Пока ещё зелёная. А с приходом лета она высохнет – и не миновать пожара, – озабоченно подумал Голинцев.
Под старой толстой мимозой виднелся замшелый примитивный сруб. На нём стояло ведро с привязанной к нему толстой верёвкой.
Чаморро вытащил немного тёплой и чуть горьковатой воды.
– Очень хорошая... Вкусная вода, – убедительно заметил он.
– Чаморро, скажите, а если порчу наслать на весь гарнизон, используя этот колодец? То тогда мы все умрём? Или как? – ехидно спросил Владимир.
– Думаю, что да, – неуверенно ответил фельдшер.
– Порча – это удел шаманов. А вот если какой-нибудь недоброжелатель бросит в воду труп животного... Или оно утонет само... То тогда уж точно – умрём, – сказал Голинцев и, подумав немного, добавил, – как предыдущий командир форта. Он же умер от инфекции, которая находилась в воде? Как Вы думаете, Чаморро?
– Нет, нет. Лейтенант Перес умер не от воды. На него послали порчу другим образом. Перес, к сожалению, был молодым и упрямым. Не хотел признать, что его сглазили. Отказался от моей помощи. Говорил, что в колдовство в наше время верят только отсталые и неграмотные люди. И пил эти пилюли, которые нам присылают из окружного госпиталя. И умер.
– Так кто же и как на него наслал порчу? – усмехаясь, спросил Владимир.
– Дело в том, что Перес имел во всех окрёстных сёлах по несколько любовниц. Все они знали друг о друге, но мирно уживались, никогда не устраивая скандалов. Но тут лейтенант собрался жениться на дочери одного богатого помещика из села Санта Рита. И сразу же почему-то заболел...
– Да, прямо шекспировская трагедия, – подумал Голинцев, а вслух сказал, – Чаморро, а если бы нам выкопать колодец на территории форта? Тогда исчезнет любая вероятность порчи воды или её отравления. Как Вы думаете?
Фельдшер внимательно посмотрел на своего командира и, с уважением в голосе, ответил:
– А Вы правы! Почему-то раньше об этом не догадывался. У меня есть знакомый – колодезных дел мастер. Сначала он ищет воду, которая есть под землёй. Потом уже копает. Я могу его пригласить завтра с утра?
– Да! – коротко ответил Владимир.
После ужина в штабе на одной лавке и за одним столом с трудом разместились все унтер-офицеры. Здесь были сержант Кинта, его помощник – старший ефрейтор Вергара, фельдшер – старший ефрейтор Чаморро и писарь – ефрейтор Рамирес.
– Господа унтер-офицеры, – обратился к ним Голинцев. – Я не хочу искать виновных в разгильдяйстве, которое имеет место в форте. Наоборот, я вас пригласил, чтобы вместе обсудить те меры, которые помогут нам наладить службу и достойную жизнь в гарнизоне. Итак, самой главной задачей является срочное строительство склада боеприпасов из кирпича или камня. С железными дверями, с решётками на окнах и естественной вентиляцией внутри. Ваше мнение.
– Разрешите, господин старший лейтенант? – обратился Вергара.
– Да.
– В наших краях печь по обжигу кирпича находится в пригороде Консепсьона. Камней вообще нет. Можно наделать саманов и из них построить арсенал. Это самый доступный строительный материал. Да ещё и дешёвый.
Остальные унтер-офицеры дружно закивали головами.
– Хорошо. Среди солдат есть такие, которые умеют делать саманные блоки и возводить потом из них стены? – спросил Голинцев.
– Конечно, есть, – ответил Кинта и, подумав, добавил, – да и глина подходящая возле речушки, километрах в шести отсюда, имеется.
– Хорошо. Завтра, после завтрака, я, Кинта и два умельца отправимся туда, – объявил Владимир и продолжил, – кто может мне сказать, сколько человек из личного состава не говорят по-испански? И вообще, сколько неграмотных солдат?
– Разрешите мне, – сказал Рамирес.
Получив разрешение командира, он ответил:
– Пять человек говорят только на гуарани. Все унтер-офицеры и ещё семь солдат учились в школе, то есть, четырнадцать солдат не умеют ни читать, ни писать.
– Спасибо, ефрейтор! – поблагодарил его Голинцев. – Как вы все понимаете, невозможно командовать солдатами, говорящими на другом языке. Также очень сложно поставить задачу неграмотному солдату. Я принял решение: обучить испанскому языку всех говорящих на гуарани и грамоте, кто её не знает. Для этого приказываю Вам, господин писарь, в ближайшие дни раздобыть тетради, карандаши и хотя бы один букварь. Для этих целей я выделяю тридцать песо. Этих денег хватит для их приобретения?
– Этого даже много, господин старший лейтенант, – заметил Рамирес и добавил, – дело в том, что тетради и карандаши можно купить только в Санта Рите. Там же можно одолжить в школе и букварь. Но это далеко.
– Для этого дела не существует слова «далеко». Завтра же, ефрейтор, отправляйтесь в Санту Риту. Вот Вам двадцать песо.
Владимир достал из кармана свои деньги и, вручив их Рамиресу, продолжил:
– Назначаю писаря гарнизона ответственным за проведение курсов по обучению солдат чтению и правописанию. Каждый день, после обеда, Вы освобождаетесь от всех видов нарядов. До ужина занимаетесь испанским языком с теми, кто говорит на гуарани. После ужина – учите неграмотных писать и читать. Я же, в свою очередь, буду давать уроки географии, истории и, если понадобится, арифметики. Также я хочу выучить гуарани. Для этого прошу Чаморро персонально заниматься со мной.
Фельдшер от удивления открыл рот.
– Да, конечно! – только и смог сказать он.
Лица у всех присутствующих вытянулись. Они были поражены. Ну, ладно, учить солдат грамоте – это нужное дело. Но изучать гуарани?! Офицеру?! Это было совсем неслыханным и непонятным здесь желанием.
– Господа унтер-офицеры, – продолжал Голинцев, – вы знаете, что наша жизнь в форте регламентируется Уставами. В них предусматривается строгое соблюдение формы одежды.
Владимир сделал паузу и посмотрел на своих помощников. Их лица мгновенно стали грустными. Унтер-офицеры, все как один, прятали глаза, пристально смотря на стол.
– Но я понимаю специфику службы в этом далёком гарнизоне. Также я уважаю национальные привычки. Поэтому, все солдаты вне службы и во время выполнения хозяйственных работ могут не соблюдать установленную форму одежды!
Раздался громкий вздох облегчения. Унтер-офицеры мгновенно повеселели. Они слышали, что во многих воинских частях, которыми командуют немецкие офицеры, солдаты об этом и мечтать не могут.
Перед тем, как лечь спать, Владимир внимательно осмотрел всю спальню. Пауков не было. Он только нашёл несколько пучков травы, источавшей аромат свежеразрезанного лимона. Они были аккуратно привязаны в различных местах комнаты. Голинцев долго не мог заснуть.
– Нет, это нереально! – думал Владимир. – Никогда в жизни я и представить не мог, что мне придётся командовать крепостью, похожей на форт из книг Фенимора Купера. На дворе – двадцатый век, а здесь гарнизонный фельдшер является известным шаманом. Кавалеристы – со шпорами на голых пятках! На складе с оружием курят сигары!
Рано утром в форте появился тщедушный невысокий мужичок, одетый в лохмотья. Это был приглашённый Чаморро колодезных дел мастер. Он ходил с двумя веточками вербы, отрешённо напевая какую-то грустную мелодию. Мастер искал воду.
Владимир вызвал старшего погонщика конвоя и вручил ему конверт. В нём было письмо для Мигеля Троче. В нём Голинцев рассказал о том, что хочет научить грамоте солдат. Кроме того, мечтает давать им уроки истории и географии. В связи с этим просил Мигеля выслать ему с оказией глобус, географические карты, учебники истории и литературы. В конверт Голинцев вложил свои пятьдесят песо.
– Ефрейтор, вручите лично адресату, указанному на конверте. И удачной Вам дороги до Консепсьона.
Конвой двинулся в обратный путь, чтобы вернуться через пять недель.
Сразу же после завтрака Голинцев с сержантом Кинтой и двумя рядовыми отправились на конях к речушке. Тропа петляла среди колючих кустов, иногда пропадая в высокой траве. Иногда встречались высокие раскидистые деревья толщиной в несколько обхватов рук. Их здесь называли монтес.
Пока солдаты рассматривали и разминали пальцами глину, Владимир с любопытством смотрел на лианы, плетущиеся на пригорке.
– Надо же, как интересно они растут. Необычная форма, – размышлял он, приблизившись к пригорку.
И вдруг, в хаотичном сплетении лиан Голинцев увидел кирпичную стену.
– Нет, не может быть! – подумал он, пристально всматриваясь в эти растения.
Да, действительно, перед ним была кирпичная стена!
– Сержант! – закричал Голинцев. Ко мне!
– Что это? – спросил он у запыхавшегося Кинты, указывая на сплетение лиан.
– А это, это – руины, – ответил сержант.
– Руины чего? Вы мне можете нормально объяснить?
– Значит, господин старший лейтенант, лет двести назад сюда прибыли иезуиты. Для обращения диких индейцев в христианство, значит. Стали строить монастырь. А эти дикари на них стали нападать и убивать. Значит, долго так продолжалось. Покинули иезуиты эти места. А монастырь свой так и не достроили.
– А где они кирпич брали? – спросил Владимир.
– Не знаю, – пожал плечами сержант.
– Кинта, Вы понимаете, что это – КИРПИЧ! Кирпич для строительства арсенала!
– Ух ты! – вздохнул от восторга сержант. – И правда.
Солдаты, прибежавшие на крики Кинты, определили, что стены можно разобрать. И кирпич вполне пригоден для строительства.
– Кинта, в какой деревне мы можем взять волов с телегами для транспортировки кирпича с этого места в форт?
– О, господин старший лейтенант, это невозможно. Никто в близлежащих сёлах не имеет такого количества волов. Беднота! – ответил сержант.
– А депутат Парламента господин Сальдивар имеет?
– Дон Сальдивар? – удивлённо переспросил Кинта и тут же, с уважением в голосе, ответил:
– У него есть всё! Он очень богатый человек!
– Значит, пришло время выполнить приказ командующего округом и нанести Федерико Сальдивару визит, – подумал Владимир.
– Сержант, на завтра готовьте двух лучших кавалеристов, чтобы знали дорогу до поместья Сальдивара. Да чтобы имели с собой парадную форму. Я вместе с ними завтра выезжаю в гости к дону Сальдивару, – приказал Голинцев...
Выехали следующим утром, сразу после завтрака. Голинцев на хорошем жеребце и двое кавалеристов. Сначала тропа вилась между колючих кустарников, ветки которых больно били по рукам и ногам. Потом понемногу она стала расширяться и вскоре превратилась в узкую дорогу. Тогда они пустили коней рысью. Неожиданно слева появился забор из старой колючей проволоки. За ним паслись стада коров.
– Это уже начались владения дона Сальдивара, – с неподдельным уважением в голосе сказал один из солдат.
Пастбища сменились бескрайними плантациями хлопка. Солнце уже стало припекать, когда они подъехали к колодцу, находившемуся почти на обочине дороги.
– Господин старший лейтенант, осталось совсем немного до поместья дона Сальдивара! – почти одновременно произнесли сопровождающие его кавалеристы.
– Привал! – приказал Голинцев.
Они умылись почти прохладной колодезной водой и, переодевшись в парадную форму, снова тронулись в путь. Минут через пятнадцать впереди возникли высокие кирпичные стены со сторожевыми башенками с узкими окошками. Массивные ворота были открыты настежь, и они беспрепятственно въехали внутрь.
Цок-цок-цок-цок, – сразу застучали подковы по дороге, мощённой булыжником.
– Боже мой! – непроизвольно вырвалось у Владимира, когда он увидел ухоженный парк с изумрудно-зелёной подстриженной травой, кустами роз и жасмина, ирисами, лилиями... А впереди возвышался двухэтажный дворец с ослепительно белыми стенами и ярко-красной черепичной крышей.
Цок-цок... Работающие в парке женщины, как по команде, прекратили разговаривать и с любопытством смотрели на неожиданно появившихся кавалеристов.
У входа во дворец, по бокам ступенек из чёрного камня, лежали высеченные из белого мрамора львы. Подъехав к ним, Голинцев спросил у старичка, который натирал бронзовые дверные ручки:
– Добрый день, уважаемый! Скажите, сеньор Сальдивар у себя?
Старик, открыв рот, молча смотрел на приехавших.
– Дед, ты что, глухой? – не выдержал один из солдат. – Где дон Сальдивар? Тебя же спрашивают!
– Они у себя... У себя они, – наконец медленно произнёс старик, не отрывая взгляда от Голинцева.
– Срочно доложи ему, что прибыл командир форта «Капитан Альсина» и просит его принять, – объяснил Владимир.
– Ага, – ответил дед и скрылся.
Через несколько минут из открытого окна на втором этаже послышался скрип двери и голос старика:
– Можно, дон Федерико?
– Заходи, Хосе! Что случилось? – ответил чуть хриплый мужской голос.
– Дон, там... это… офицер внизу, он весь золотом обшит. И пуговицы золотые. На солнце блестят...
– Ты что мелешь, Хосе?
– Генерал... точно генерал! Очень важный приехал. Говорит, что командир форта «Капитан Альсина». Вас хочет увидеть. И с ним ещё двое солдат.
– Так пригласи его! Скажи, чтобы поднимался сюда! А солдат накормить и устроить на отдых! Ты понял?
– Ага.
Старик открыл перед Голинцевым дверь и любезно пригласил его войти.
По широкой мраморной лестнице Владимир поднялся на второй этаж и постучал в первую же дверь.
– Да! – послышалось в ответ.
Голинцев вошёл в большую просторную комнату. Очевидно, что это был рабочий кабинет. За письменным столом сидел невысокий худощавый мужчина лет пятидесяти с гладко выбритым лицом. Лысоватый, с несколько оттопыренными ушами.
– Добрый день! Разрешите представиться: командир форта «Капитан Альсина» старший лейтенант Голинцев! – чётко произнёс Владимир.
– Здравствуйте! – ответил мужчина и, встав из-за стола, протянул ему свою узкую руку, одновременно внимательно осматривая гостя.
– Присаживайтесь, господин Го...
– Голинцев, – подсказал Владимир и сел на стул с высокой спинкой.
– Скажите, а кто Вы по национальности? – спросил Сальдивар.
– Русский.
– Русский, – очень удивился хозяин дома, – и офицер парагвайской армии?
– Да, а что? – в свою очередь спросил Голинцев.
– Извините, но просто я привык слышать местные фамилии офицеров, а в последнее время ещё и немецкие. А вот русскую – впервые! Скажите, господин Голинцев, а когда Вы вступили в командование фортом?
– Три дня назад, – ответил Владимир.
– Три дня? И уже нанесли мне визит? Я, честно сказать, польщён. Желаете выпить с дороги холодной воды с лимонным соком?
– С удовольствием! – сказал Голинцев.
С наслаждением сделал он большой глоток напитка из узкого фужера, поднесённого ему Сальдиваром.
– Скажите, а как Вы попали в Парагвай и стали офицером нашей армии? – поинтересовался Федерико, не скрывая своего любопытства.
Владимир, стараясь быть предельно кратким, в очередной раз рассказал историю своей жизни, начиная с войны.
Сальдивар выслушал его очень внимательно, ни разу не перебив.
– Господин Голинцев, откровенно Вам скажу, что я лично очень рад, что такой офицер, как Вы, имеющий боевой опыт и блестящее европейское воспитание, служит в нашей армии...
С лестницы донесся шум торопливых шагов. Дверь неожиданно открылась, и в комнату ворвалась девушка лет восемнадцати с плёткой в руках. Она была невысокого роста, полноватая, с правильными чертами лица. Жгуче чёрные волосы, изогнутые брови, тёмные глаза, пухлые губы и румянец на щеках. Белая шляпка, белая блузка, белая юбка были забрызганы пятнами свежей грязи.
– Папа! Ты представляешь, Ураган оказался совсем необъезженным! Как понёс меня и прямо... – чуть хрипловатым, чем-то похожим на отцовский, голосом прямо с порога начала она возбуждённо и быстро говорить. И вдруг, увидев Владимира, осеклась и замолчала. Её лицо мгновенно стало пунцового цвета.
– Знакомьтесь, господин Голинцев, это моя единственная дочь Каролина.
Владимир встал со стула и, подойдя к девушке, представился:
– Очень приятно, Владимир. И только хотел поцеловать Каролине руку, но она ещё больше смутилась.
Спрятав руки за спину, она прошептала:
– Нет... нет ! Я вся в грязи! Меня конь, мой конь прямо в ручей понёс...
А затем стала пятиться к двери. Повернулась и, не говоря больше ни слова, выбежала из комнаты.
Голинцев смутился. Он почувствовал себя очень неловко.
Зато Федерико принялся громко смеяться.
– Не обращайте внимания, господин Голинцев. Наша Каролина – очень застенчивая девушка. А тут неожиданно Вы, незнакомый человек.
Обедали в столовой, которая больше была похожа на банкетный зал. За огромным столом сидели Федерико со своей супругой Долорес, дочерью Каролиной и Владимир.
– Как она похожа на свою мать! – подумал Голинцев.
Две служанки в топорщащихся накрахмаленных передниках подали блюда с запечёнными бараньими ногами, ароматными травами и сладким картофелем – бататой. Хрустальные вазы были наполнены разнообразными салатами...
Федерико лично откупорил бутылку старого испанского вина. Жене и дочери он налил по глотку, а Владимиру и себе наполнил бокалы до самых краёв.
– Какое вкусное мясо! – выразил вслух своё восхищение Владимир.
– Да, у нас лучший повар в стране! В нашем доме на столе итальянские, испанские и креольские блюда, – с гордостью произнесла Долорес и, без всякого перехода, сразу же стала задавать Голинцеву вопросы.
– Владимир, а сколько лет Вы живёте в Парагвае?
– Около двух месяцев, – ответил Голинцев.
– Всего два месяца?! – удивилась хозяйка. – Вы такой молодой и уже старший лейтенант...
– Я уже далеко не молодой. Мне уже двадцать четыре года, – ответил Владимир и слегка покраснел.
– А я думала, что Вам не более девятнадцати! – с изумлением призналась Долорес.
– Кроме того, господин Голинцев много лет воевал у себя на Родине, – зачем-то добавил Федерико и призвал свою жену:
– Долорес, давай дадим гостю насладиться обедом и покоем нашего дома!
– Да, да, конечно! – согласилась его супруга.
Каролина ела очень мало. Она молчала и смотрела в тарелку, лишь изредка украдкой бросая взгляды на Владимира.
- Скажите, а Вы приехали в Парагвай со своими родителями? – спросила Долорес, сгорая от любопытства.
– Нет, мои родители и сёстры умерли в России в 1917 году.
– Ой, извините! – сказала Долорес и больше не отважилась задавать вопросы.
Но молча сидеть она не могла, и поэтому принялась рассказывать о своей жизни.
– Мои родители приехали из Францию в Аргентину, где я и родилась. Училась в Буэнос-Айресе. Вы, Владимир, даже не представляете, как мне нравится этот город. А здесь, к сожалению, мы живём в глуши и оторваны от всего цивилизованного мира. Наша Каролина такая умная и талантливая девушка. Когда ей исполнилось семь лет, мы пригласили для неё учителя музыки из Асунсьона. Я занималась с ней французским языком...
– Мне очень нравится ваш дом и место, в котором он находится. Может быть, это и глушь, но в ней есть своя прелесть. Например, яркая природа и спокойствие.
Долорес даже подпрыгнула на стуле от удивления.
– Какое у Вас замечательное произношение! И как Вы хорошо сказали!
– А что, что он сказал? – перебивая супругу, спросил Федерико. – Переведи мне.
– Я потом, дорогой, тебе всё объясню! – ответила ему Долорес.
Каролина тихонько рассмеялась, а потом, уже не прячась, в упор стала внимательно рассматривать Владимира.
На десерт подали фруктовые салаты.
– Господин Голинцев, я Вам рекомендую попробовать наш кофе, – предложил хозяин дома.
– С удовольствием! – согласился Владимир.
Такого кофе он давно уже не пил. Его дразнящий аромат перебивал даже запах экзотических фруктов, стоящих на столе.
– Доченька, сыграй нам что-нибудь! Пожалуйста! – попросила Долорес.
– Хорошо, мамочка! – ответила Каролина и, встав из-за стола, подошла к белому роялю, который стоял у окна. Она неплохо играла «Лунную сонату» Бетховена, иногда чуточку фальшивя. Родители, переглядываясь, с гордостью смотрели на дочь. Когда Каролина закончила, все наградили её громкими аплодисментами.
Голинцев, извинившись, вышел из-за стола и подошёл к девушке.
– Каролина, Вы мне позволите попытаться что-нибудь сыграть? – спросил он.
– Попытайтесь! – ответила она и, улыбнувшись, посмотрела ему прямо в глаза.
Голинцев сел за рояль, разминая пальцы.
– Боже мой, когда же я в последний раз играл на рояле? Когда? – подумал он и вспомнил. – 28 февраля 1920 года. Холодный зимний Ростов. Красная конница была уже на окраинах города. Было ясно, что Ростов не удержать. Он спускался по широкой лестнице здания Дворянского Собрания и увидел через распахнутые настежь двери в одном из залов рояль. Он одиноко стоял у разбитого окна. Владимир зашёл. Осколки стекла захрустели под его сапогами. Подойдя к роялю, он открыл крышку и начал играть. На удивление, инструмент не был расстроен. Из него лились сильные чистые звуки. В выбитое окно дул холодный ветер, рассыпая по залу снег. А Голинцев играл и играл...
Владимир отвлёкся от своих воспоминаний и прикоснулся к клавишам. И все услышали грустную мелодию неизвестного в Парагвае вальса. Федерико не шевелился. Каролина с удивлением смотрела на Голинцева. А из глаз Долорес катились крупные слёзы.
Голинцев закончил. Вся семья, встав со своих стульев, принялась ему громко аплодировать. Каролина кричала:
– ВолОдимир, браво! Браво!
Голинцев встал и, поклонившись в сторону слушателей, объяснил:
– Я сыграл русский вальс «На сопках Маньчжурии». Написан он в 1906 году и посвящается русским солдатам, погибшим в войне против Японии.
– Конечно, с удовольствием! – ответил Голинцев и ещё один раз сыграл вальс.
– Владимир, сразу видно, что Вы из благородной семьи. У Вас блестящее воспитание, – заметила Долорес.
– Спасибо! – Поблагодарил её Голинцев и добавил:
– Да, я из старинного дворянского рода.
– А чем занимались Ваши предки? – поинтересовался Федерико.
– Все мои предки были военными. Они верой и правдой служили России. Мой прадед был полковником. Дед – генералом. Отец дослужился до полковника. Я, согласно этой традиции, должен был бы дослужиться до генерала. Но пока, увы...
– Вы непременно станете генералом парагвайской армии, – вполне серьёзно заверил Владимира Федерико.
– ВолОдимир, Вы не будете возражать, если я Вам покажу наш дом? – неожиданно предложила Каролина.
– С удовольствием, если это, конечно, возможно, – ответил Голинцев.
– Да, да, доченька! Покажи гостю наш дом! – поспешно поддержала дочь её мать.
– ВолОдимир, Вы видели уже наш парк? – спросила девушка, когда они вышли на улицу.
– Мельком, – ответил Голинцев и подумал, что ещё никто и никогда так не произносил его имени: с двумя «о» и ударением на втором слоге. Но ему это почему-то сразу понравилось. У Каролины это получалось очень мило, даже трогательно – ВолОдимир.
– Вот посмотрите, это наш розарий. Здесь собраны цветы почти сорока сортов роз. Мы с мамой их просто обожаем. К сожалению, многие из них сейчас ещё не цветут. Но с приходом весны наш розарий превращается в рай. Белые, красные, розовые, жёлтые, оранжевые розы повсюду! Вы представляете, какая красота?!
– Да! – ответил Владимир.
Они прошли по дорожке и подошли к беседке, тоже заплетённой розами. Недалеко от неё на траве сидели женщины, работающие в парке, и пили терере. У них был послеобеденный отдых. Передавая по очереди друг другу тыковку с напитком, они о чём-то оживлённо беседовали. Увидев Голинцева и Каролину, они, как по команде, замолчали и стали внимательно рассматривать Владимира.
Лицо Каролины мгновенно покраснело.
– ВолОдимир, пойдёмте отсюда! Вернёмся в дом, я Вам покажу нашу библиотеку, а потом конюшню. Вам нравятся кони?
– Очень! Это самые красивые и преданные животные, – ответил Голинцев.
– У нас хорошая конюшня. Вы сами скоро её увидите, – рассказывала девушка, ведя за собой Владимира по бесконечным коридорам, переходам и террасам с арками.
– Я тоже их обожаю. А ещё мне нравится стрелять из револьвера. У меня замечательная коллекция огнестрельного оружия.
– Ваша коллекция или Вашего папы? – уточнил Голинцев.
– Моя! Отцу не нравится стрелять.
Они вошли в высокую просторную комнату с массивными шкафами из красного дерева. В них стояли книги. На столах тоже лежали книги и листы прекрасного картона для рисования.
– Каролина, Вы мне доверяете написать Ваш портрет? – обратился к ней Владимир.
– Портрет? Мой?! Конечно! А Вы что, умеете?
– Немножко, – ответил Голинцев и, выбрав самый большой лист картона, вытащил из деревянного стакана, стоящего здесь же, на столе, хорошо заточенный карандаш.
– Каролина, присядьте, пожалуйста, в это кресло. Да, да, в это у окна. А теперь расслабьтесь и смотрите в угол. Да, да, так. Только немного развернитесь в мою сторону. Вот так. Замечательно! Начинаем, – сказал Владимир и, внимательно смотря на девушку, стал делать первые штрихи будущего портрета.
– Да, Каролина, чтобы Вам не было скучно, рассказывайте мне что-нибудь.
И девушка, немного подумав, принялась описывать своих любимых коней. Их клички, характеры. А потом неожиданно призналась:
– ВолОдимир, Вы не говорите только родителям, я уже неделю как практикую стрельбу по мишеням верхом с лошади. На скаку! Вы представляете! Но у меня, к сожалению, плохо ещё получается!
– А вот у меня получается. И, мне кажется, совсем недурно! Но оценить должны Вы, Каролина, – произнёс, наконец, Голинцев и вручил картон девушке.
Взяв его, Каролина долго рассматривала, а потом произнесла с восхищением:
– ВолОдимир, Вы – гений!
И выбежала из библиотеки с криками
– Мама, папа, смотрите! Какой портрет! Он просто гений!
Голинцев так и не попал на конюшню. Вся семья долго, с восторгом разглядывала портрет Каролины, написанный Владимиром. А потом они ужинали при свечах, непринуждённо беседуя на различные темы.
После этого Голинцев попросил разрешения поговорить с Сальдиваром один на один.
Дон Федерико пригласил его в свой кабинет. Здесь Владимир подробно, в деталях, рассказал хозяину дома, являющемуся депутатом Парламента Парагвая, о состоянии, в котором находился форт «Капитан Альсина».
– Да, неважно! – сделал заключение Сальдивар, внимательно выслушав Голинцева.
Затем он долго молчал, не вытаскивая изо рта огромной толстой сигары. И, наконец, произнёс:
– Надо срочно исправлять положение в форте. У Вас есть насчёт этого мысли, господин командир крепости?
– Да, господин Сальдивар, – ответил Владимир и, взяв карандаш и лист бумаги, стал чертить план нового склада боеприпасов, окопа и двойного проволочного заграждения.
– Что Вам для этого нужно? – снова задал вопрос Федерико.
– Одну повозку с волами и двух рабочих на две недели.
– Я даю Вам две повозки с четырьмя рабочими и двумя хорошими каменщиками. Рекомендую Вам, господин Голинцев, воспользоваться этой возможностью, чтобы решить все вопросы по укреплению обороноспособности форта, а в том числе и со строительством нового просторного помещения для штаба. Я направлю в Ваше распоряжение людей на срок до одного месяца. Думаю, что этого будет достаточно, – сказал почти торжественно Сальдивар.
– Огромное спасибо! – произнёс Владимир. Он даже и не ожидал, что его просьба найдёт немедленный отклик у такого важного и очень занятого человека, как депутат Парламента.
Для ночлега Голинцеву выделили большую спальню на первом этаже. Была светлая лунная ночь. Её тишину нарушали перекличка вооружённых охранников в башнях на стенах и у ворот поместья да крики ночных птиц. Владимир уже почти заснул, как неожиданно услышал шаги под своим окном, а потом женские голоса.
– Мари, когда я увидела этого офицера, то сразу в него влюбилась. Это ангел, спустившийся с неба!
– И я тоже! – ответил совсем молодой голос.
– Ну и дуры же вы, девки! Вы что, не знаете, что все красавчики достаются богатеньким сеньоритам?! Ну, нам хотя бы какого-нибудь мужичонку! – укоряюще разъяснил третий голос.
И всё стихло. Где-то заквакали лягушки и залаяли собаки... Владимир заснул.
Утром Голинцева и солдат провожала вся семья Сальдивар. Дон Федерико подарил Владимиру мешочек кофе и кофемолку. Каролина шепнула ему на прощание:
– ВолОдимир, я Вам напишу письмо? Вы мне ответите?
– Конечно, с удовольствием!
– Господин Голинцев, ждём Вас в гости, – сказала Долорес.
Поблагодарив хозяев за радушный приём, Владимир дал команду выступать. И уже через минуту конские подковы застучали по дорожкам парка. Цок... Цок... Цок.
За стенами форта царило оживление. Метрах в двадцати от проволочного ограждения колодезный мастер нашёл предполагаемый источник воды. Он уже выкопал яму глубиной около трёх метров и продолжал ковырять грунт квадратной неудобной лопатой. Два солдата вытаскивали на поверхность ведра с землёй. Остальные, бросив косить траву вокруг крепостных стен, столпились вокруг и с увлечением наблюдали за этой работой.
Увидев подъехавшего Голинцева, солдаты растерялись.
– Что здесь происходит? Двое работают, а остальные созерцают? – спросил Владимир. – Где Кинта?
– Я здесь, господин старший лейтенант! – доложил, подбегая к нему, сержант.
– Почему солдаты не работают? Всем свободным от службы косить траву!
– Есть! – козырнул Кинта.
Голинцев слез с коня.
– Любезный, – обратился он к колодезному мастеру, склонившись над ямой. – Скажите, а вода здесь действительно есть.
– Есть! Очень хорошая вода здесь есть! – убеждённо ответил тот из ямы и добавил, – копать только надо глубоко.
В штабе Владимира ждала ещё одна хорошая новость. Удалось раздобыть тридцать тетрадей, карандаши и старый истрёпанный букварь. С этим уже можно было начинать занятия.
Владимир чувствовал необычайный душевный подъём и прилив сил. Грусть, с которой он жил, куда-то исчезла. Ему не сиделось на месте. Хотелось что-то делать. Он ловил себя на мысли, что постоянно думал о Каролине:
– Какая необычная девушка! В ней сочетается несочетаемое: дикий нрав амазонки со светским прекрасным воспитанием. Разве так бывает?
После обеда Голинцев собрал всех унтер-офицеров и повёл их к проволочному заграждению.
– Меня заверили, что в двадцати метрах от этого места будет находиться колодец с прекрасной питьевой водой. Я принял решение – увеличить территорию форта так, чтобы этот источник находился внутри крепости. Для этой цели с завтрашнего дня начнём сооружать новый окоп для стрельбы в полный рост, с бруствером. Стены окопа обложим брёвнами и оборудуем пулеметные гнёзда из кирпича. Вот, я начертил схему новой оборонительной линии. Она будет иметь форму «П» с двумя рядами колючей проволоки. Её у нас в достатке. Вопросы.
– Разрешите, господин старший лейтенант? – обратился к нему Кинта.
– Да, сержант.
– Так у нас ни одного пулемёта нет. Зачем тогда строить пулемётные гнёзда?
– Сегодня нет. А в скором времени будут! Обязательно будут! – уверенно ответил Голинцев, а потом добавил:
– Сержант, сегодня начинаем занятия. Все свободные от службы солдаты должны присутствовать в столовой.
Писарь Рамирес не подготовился, как следует, к уроку, и он закончился задолго до ужина. Оставалось время. И тогда Владимир решил провести урок истории.
– Я, потомственный офицер, – начал он говорить перед присутствующими, – и, как мои предки, следую заветам великого русского полководца Александра Суворова. За всю свою военную карьеру этот фельдмаршал руководил шестьюдесятью сражениями и все их выиграл. Суворов был против бессмысленной муштры. Он старался приучать солдат к смелым и инициативным действиям. Я тоже хочу, чтобы каждый из вас понимал стоящую лично перед ним задачу, а также конечную цель всего воинского подразделения.
Затем Владимир стал рассказывать о становлении Суворова как полководца, о его первых сражениях. Он не жалел красок и, для большей наглядности, рисовал куском извести схемы сражений на доске, выкрашенной чёрной краской. Кинта всё переводил, как мог, на гуарани. Но все понимали. Стояла тишина. Солдаты с широко раскрытыми глазами слушали о событиях абсолютно им не известных. Голинцев описывал Итальянский поход великого русского полководца. Переход через Альпы. Рядовой Арса, мальчишка лет девятнадцати, от страха стал громко икать. На него сразу же зашикали.
Вдруг запахло чем-то горелым.
– Повар! – закричали все дружно. – Наш ужин. Сгорел наш ужин!
А повар, забыв обо всём на свете и оставив кухню, тоже слушал рассказ командира.
Голинцеву пришлось прервать урок истории.
Утром начались работы. Убрали старое фортификационное заграждение и стали выкапывать окоп для стрельбы в полный рост. Косили густую высокую траву за стенами форта, помогали колодезному мастеру. Руководил лично всем Голинцев. Он рассказывал, объяснял и лично показывал, что и как следует делать.
После обеда к Владимиру подошёл Кинта.
– Разрешите обратиться, господин старший лейтенант.
– Обращайтесь, сержант.
– Господин старший лейтенант, Вы могли бы проводить уроки истории ещё и сразу после обеда?
– Так после обеда по распорядку дня – сиеста!
– Солдаты отказываются от неё.
– Парагвайцы отказываются от сиесты?! – подумал Владимир. – Невероятно!
А вслух ответил Кинте:
– Конечно, сержант!
В этот раз Голинцев посвятил урок истории Александру Македонскому и его завоевательным походам.
Так прошло ещё три дня. Колодезных дел мастер докопал до воды, которая оказалась ничуть не хуже, чем в старом колодце. А солдаты, под руководством Голинцева, установили две линии проволочного заграждения, увеличив, таким образом, площадь форта, и продолжали рытьё окопа.
Несмотря на занятость и усталость, Владимир каждый вечер встречался с Чаморро. Фельдшер давал ему уроки гуарани. Длились они недолго, минут тридцать. На большее у Голинцева не было времени. Но сегодня он пришёл в лазарет раньше. И не только из-за занятий. Этим утром рядовой Урибе был укушен змеёй. Солдата сразу же доставили его к Чаморро, и тот целый день занимался только им.
С собой Владимир взял несколько листов картона для рисования и карандаши.
– Как чувствует себя Урибе? – поинтересовался у фельдшера Голинцев, едва войдя в лазарет.
– Значительно лучше, господин старший лейтенант! Думаю, что через два дня он уже будет в строю, – ответил ему фельдшер.
Урибе лежал на кровати. Лицо его было белым как полотно. Увидев командира форта, он попытался встать.
– Не вставайте, солдат! Вам надо лежать! – остановил его Голинцев.
– Как Вы себя чувствуете?
– Хорошо, – слабым голосом прошептал солдат.
– Вы, Урибе, лежите! А тем временем я напишу ваш портрет. Вы у нас – герой! Несмотря на столь серьёзное ранение, не теряете бодрости духа, – сказал Владимир и, устроившись на табуретке, принялся рисовать.
Вошёл Чаморро и, увидев, как ловко владеет Голинцев карандашом, остановился на пороге.
– Готово! Держите на память! – произнёс Владимир и вручил лист картона солдату.
– Как я похож? – изумился Урибе, рассматривая свой портрет.
К нему подошёл Чаморро и, внимательно посмотрев на работу командира форта, одобрительно зацокал языком.
– Господин старший лейтенант, через десять минут я буду в Вашем распоряжении,– предупредил фельдшер. После чего, положив свои ладони на правую ногу больного, на место укуса, принялся что-то шептать.
– Урибе, тебе уже лучше! – сказал Чаморро. – А завтра утром ты будешь здоров! Ты понял?
– Да, мне уже легче. Мне уже хорошо, – произнёс солдат и неожиданно заснул.
– Господин фельдшер, Вы – настоящий кудесник! – шёпотом восхищённо сказал Владимир.
– Мне кажется, что это Вы – кудесник, господин старший лейтенант! – ответил Чаморро, показывая пальцем на портрет.
Через несколько минут они сидели в приёмном кабинете фельдшера. Здесь стоял одурманивающий запах трав.
– Я вижу, что Вы – настоящий шаман. А как Вы им стали? – спросил Владимир.
– Мой дед был известным шаманом. И хотя это передаётся по наследству ни мой отец, ни его братья не были шаманами. У них не было этой силы. Дед был не старый человек, но с годами ослаб. Ведь, спасая другого, он отдавал часть своего здоровья, своей жизни. Он уже отчаялся, ему необходимо было передать все свои знания близкому родственнику по мужской линии. И тут родился я. Бросив на меня беглый взгляд, дед сказал:
– Этот мужчина будет шаманом!
Я помню себя лет с пяти. И всегда я был с дедом. Он заменил мне отца и мать. Для меня он стал всем. В школу я не ходил. А зачем? Ведь я готовился стать шаманом. Я помогал деду собирать травы, готовить целебные мази и напитки, принимал участие в ритуалах по снятию сглаза... Вот Вы, господин старший лейтенант, знаете, почему болеют люди? - вдруг, прервав свой рассказ, неожиданно спросил Чаморро.
– Конечно, – ответил Голинцев, – от плохой еды и воды, от инфекций, от укуса змеи, например...
– Так думают ваши медики! – перебил его фельдшер. – На самом деле болезнь имеет три причины. Первая вызвана колдовством других шаманов, которых на гуарани называют ПАХЕ ВАЙ – плохой шаман. Вторая вызвана внутренней борьбой человека между добром и злом. Плохое поведение, например, в обществе или семье. Третья вызвана проникновением представителей других миров в тело человека. Извините, пожалуйста, за резкость...
Чаморро замолчал. Он долго смотрел в окно, о чём-то думая.
– Итак, о моём деде, – внезапно продолжил фельдшер. – Как я уже сказал, он был добрым шаманом. На гуарани – ПАХЕ. С помощью трав и заклинаний он лечил не только тело, но и душу человека. Незадолго до своей смерти он вдруг мне сказал:
– Хосе, чтобы быть современным пахе, ты должен окончить школу, потом получить ИХ медицинское образование.
– Зачем это? – удивился я.
И дед мне объяснил:
– Когда к тебе придут больные, побывавшие у врачей, ты должен будешь им помочь. А для этого, Хосе, тебе надо знать методы их лечения.
Чаморро вновь замолчал. Затем, откашлявшись, стал говорить.
– Я так и сделал. Почти окончил среднюю школу, потом курсы военных фельдшеров. Но, как Вы видите, лечу людей так, как научил меня дед. Наши знания природы и человека превосходят вашу медицину. Вот Вам, господин старший лейтенант, пример. Я знаю, что Вы сейчас очень неважно себя чувствуете. Усталость, немного ломит суставы.
– Да! – удивлённо ответил Голинцев. – А откуда Вы это знаете?
– Ну, для этого не надо быть шаманом, – улыбаясь, ответил Чаморро. – У Вас лицо серого цвета, воспалённые глаза. И скажите, что нужно сделать для того, чтобы Вы чувствовали себя прекрасно?
– Хорошо выспаться! – ответил Владимир.
– Да, Вы правы, но для этого нужно несколько часов драгоценного времени. А его у Вас нет. А я за сорок минут поправлю ваше здоровье. Для этого заварю для Вас парагвайского чая!
– С удовольствием попробую! – согласился Владимир. – А я за это время напишу Ваш портрет на фоне этих коряг, висящих на стене.
– Это корни кадильо. Я их применяю для изготовления настоя для лечения болезни почек. А вот парагвайский чай – это чудо природы! Его надо обязательно заваривать с другими травами. Совсем крошечная его порция служит для быстрого восстановления сил, возвращения потерянной жизненной энергии. Среднюю дозу применяют шаманы, чтобы увидеть прошлое своего пациента или узнать его будущее. А передозировка приводит к неминуемой смерти.
– Вы обладаете глубокими знаниями природы! Настоящий кудесник! – восхитился Голинцев.
– Я – природы, а Вы, господин старший лейтенант, – науки и культуры. Для всех нас Вы гораздо больший кудесник, чем я! – то ли шутя, то ли серьёзно ответил фельдшер и добавил:
– Готов ваш чай! Пейте его небольшими глотками!
– А у меня уже готов ваш потрет, – сказал Владимир и вручил Чаморро лист картона.
– Огромное спасибо! – поблагодарил фельдшер, с удовольствием рассматривая свой портрет.
После парагвайского чая, имевшего странный резкий аромат и кислый вкус, Голинцев резко почувствовал прилив сил и энергии. Усталость и боль в суставах исчезли. Ему уже не хотелось спать. Попрощавшись с фельдшером, он пошел в штаб и принялся изучать все имеющиеся там документы.
На следующий день, к вечеру, прибыл караван из двух повозок, запряженных шестёркой волов каждая. С ним приехали шесть рабочих. Депутат Парламента Федерико Сальдивар сдержал своё обещание.
Sanegga присоединил изображение:
Голинцев выделил пять солдат в помощь прибывшим рабочим. Быстро был заложен фундамент склада боеприпасов и штаба. За кирпичом, глиной и песком выезжали задолго до рассвета. Возвращались к обеду. Каждая повозка привозила ежедневно около двухсот кирпичей. Стены росли на глазах. Несмотря на тяжелую работу и напряжённый ритм всех работ, которые одновременно велись в форте, Голинцев давал уроки истории. Писарь занимался с неграмотными. Так прошла неделя.
В то утро Владимир находился на кухне и наблюдал за тем, как повар по фамилии Вилальба мыл со своим помощником котёл для приготовления еды. Неожиданно раздался грохот колёс, и на территорию форта въехала повозка. Она были без обычного груза (кирпичей или глины). Вместо них в кузове лежал один из подсобных рабочих Сальдивара, парень лет 25. Подбежавшие солдаты сразу же бережно сняли его с повозки и понесли в лазарет. Все о чём-то тревожно шептались.
– Что-то произошло?! – подумал Голинцев и поспешил к лазарету.
Из него выбежал Чаморро с очень озабоченным лицом.
– Что случилось? – спросил его Владимир.
– Пираньи. Большая потеря крови, – коротко объяснил он Владимиру, а затем приказал двум солдатам:
– Быстро со мной. Мне нужна ваша помощь!
– Как это произошло? – обратился Голинцев к одному из рабочих Сальдивара.
– Мы вместе с ним копали глину на берегу реки. Вдруг слышу: бух-х! В воду упало что-то. Я оборачиваюсь, а это Хуан. Поскользнулся он... И сразу как начал он кричать! А я от неожиданности оторопел. Стою и смотрю. Вижу, а вода вокруг него красной становится. Я тогда и начал его за руку тащить. Вытащил Хуана, значит, а у него из ног кровь хлещет. Тут остальные подбежали. Погрузили мы его на телегу – и скорее сюда. Пираньи на него напали, – сбивчиво рассказал он.
Голинцев успокоил всех находившихся в форте и, минут через двадцать, вошёл в лазарет.
– Чаморро, как состояние пострадавшего? – спросил он у фельдшера.
– Я думал, что будет хуже, – признался лекарь, – ведь он весь в глине был. Ничего сразу понять нельзя было. А когда мы всю эту грязь смыли, я увидел, что в нескольких местах на ногах были выгрызены кусочки мяса. Раны, конечно, сильно кровоточили. Ну, а в общем – повезло парню. Ничего важного для жизни не было откушено пираньями. Теперь с уверенностью могу Вам сказать, что вовремя этого беднягу из воды вытащили.
– Слава Богу! – с облегчением произнёс Владимир.
Работы в форте продолжались. Стены нового колодца были облицованы досками, а над ним соорудили крышу. Был выкопан окоп для стрельбы в полный рост, с бруствером и бойницами. Построены четыре пулемётных гнезда из кирпича.
Склад для боеприпасов удался на славу! С крышей из кровельного железа, мощной деревянной дверью и решётками на маленьких окнах. Когда внутри склада, на полках, аккуратно сложили ящики с патронами и винтовками и заперли дверь на огромный амбарный замок, Голинцев наконец-то вздохнул спокойно.
Уже шло к концу строительство нового штаба, и Владимир приступил к организации системы постоянного и эффективного патрулирования рубежей. Для этой цели у местных жителей были приобретены ещё пять мулов. Теперь три пехотинца с двумя мулами, груженными питьевой водой, продуктами питания и боеприпасами, рано утром выходили на патрулирование левого фланга. Пройдя восемнадцать километров, они останавливались на ночлег в сельве, а к вечеру следующего дня возвращались в форт. На патрулирование правого фланга также отправлялись три солдата, но с тремя мулами. Они устраивались на ночлег, пройдя двадцать километров. К закату солнца следующего дня они были уже в крепости.
На территорию обитания индейских племён была отправлена первая разведывательная группа в составе четырёх солдат с пятью мулами. Разведчиками командовал старший ефрейтор Вергара, хорошо знавший местные диалекты гуарани и традиции коренных обитателей Северного Чако. Через неделю группа вернулась в полном составе с очень важной информацией о настроениях среди племен. Их ближайшие стоянки находились в сорока километрах от форта «Капитан Альсина».
Возле колодца, по эскизу Владимира, были разбиты две большие клумбы с цветами и построена маленькая часовенка. В неё поставили гипсовую статуэтку Святой Девы Марии, которая ранее находилась в нише стены казармы. Ведь почти все солдаты гарнизона были глубоко верующими католиками.
Плац, ранее представлявший кусок земли с ямами, был засыпан кирпичной крошкой. В его центре установили высокий флагшток, на котором развивался трёхцветный парагвайский флаг. Были перекрыты все крыши. Вместо пальмовых листьев уложили камыш. Кроме этого, стены всех домов были выбелены. А Голинцев уже замыслил капитальную перестройку казармы. Он даже сделал эскизы: высокое светлое помещение с отдельными комнатами для унтер-офицеров и удобным классом для занятий.
Но самое главное, что за прошедший месяц изменились все солдаты. Раньше они были неухоженные и безразличные, с низким моральным духом. А сейчас их было просто не узнать. Подтянутые, бодрые, с высоким чувством ответственности. Все приказы командира и унтер-офицеров выполнялись чётко. Не было отмечено ни одного случая грубого нарушения дисциплины и Уставов! Солдаты демонстрировали неподдельный интерес к службе.
Через пять недель прибыл конвой. Пять телег, гружённых пшеничной мукой, керосином, денежным довольствием для всех военнослужащих, подковами для коней, лекарствами для лазарета... Ефрейтор, начальник конвоя, лично вручил Владимиру большой деревянный ящик (посылку от Мигеля Троче). Чего только здесь не было! Новый, пахнущий краской глобус, географические карты, тетради, карандаши, учебники по испанскому языку и математике. На самом видном месте лежал конверт, адресованный Голинцеву. Владимир, не медля ни секунды, вскрыл его. Это было письмо Троче.
– Дорогой Владимир, – писал его знакомый, – был рад получить от Вас известия. Просьбу Вашу выполняю с огромным удовольствием! Деньги, которые Вы мне послали, возвращаю. Я и мои друзья благодарим Вас за это нелёгкое, но благородное дело, которое Вы начинаете. Наша страна нуждается в грамотных солдатах и гражданах! Крепко жму Вашу руку. С уважением, Мигель.
Этим же вечером Владимир провёл первый урок географии. Для многих солдат, в том числе и прибывших с конвоем, он стал открытием мира. Ведь некоторые даже и не подозревали, что Земля имеет форму шара и что кроме Парагвая, Аргентины и Бразилии существует ещё много других стран.
Все письма, написанные Голинцевым за это время донье Летисии, Риттеру, своим немецким друзьям, отцу Константину, послу Штейну и многим другим, он передал с возвращающимися в Консепсьон конвоем.
Каждый четверг из поместья Сальдиваров прибывал курьер с письмами от Каролины. Девушка писала очень много, особенно стихотворений. Зачастую наивных, почти детских, но искренних и очень трогательных. Он читал все послания Каролины и сразу писал ответы. Стихов он сочинять не умел, поэтому в конверты вместе с письмами вкладывал свои маленькие рисунки. Это были портреты солдат, сделанные карандашом, или пейзажи, выполненные акварелью.
Несмотря на очень напряжённый ритм службы, уроки языка, истории, географии, математики проводились каждый день. Это были самые долгожданные часы для каждого солдата форта. Голинцев уже довольно прилично мог изъясниться на гуарани и поэтому уверенно употреблял его в своих беседах с подчинёнными.
Во второй раз Владимир посетил семью Сальдиваров в октябре месяце. Два дня он провёл в их имении. Федерико и Каролина познакомили его со своими владениями. Для этого им пришлось совершить длительную верховую прогулку. Голинцев увидел бескрайние плантации табака и хлопка, кукурузы и земляных орехов. Но особой гордостью дона Сальдивара были племенные быки.
– Первых красавцев я привёз несколько лет назад из Аргентины! – с гордостью заметил Федерико.
Вечером, после ужина, Владимир и Каролина до глубокой ночи играли на рояле.
На следующий день, после полудня, когда весеннее солнце довольно сильно пекло, Голинцев возвращался из гостей в форт. С собой он вёз большую сумку книг, любезно одолженных ему для чтения доньей Долорес. Его сопровождал один солдат. Ехали ускоренным аллюром и через три часа уже были в крепости.
В столовой, под тенью навеса, Владимир вдруг увидел группу каких-то оборванцев. Они сидели с солдатами, среди которых находился сержант Кинта, и пили терере. От гнева у Голинцева потемнело в глазах.
– Сержант! – закричал он. – Почему на территории форта находятся посторонние?
Кинта неожиданно побледнел. Он быстро встал по стойке смирно, но, не зная, что ответить, переминался с ноги на ногу.
Из-за стола поднялся невысокий коренастый мужчина и подошёл к Владимиру.
– Разрешите представиться, господин старший лейтенант, майор Вальдес! – с достоинством произнёс он.
За всю свою жизнь Голинцев никогда не видел таких майоров. В левом ухе – массивная золотая серьга, борода до глаз. Даже и не понять, сколько же ему лет.
– Лет сорок, – подумал Владимир, продолжая разглядывать Вальдеса.
Рваная рубашка, холщовые штаны в дырах... Без обуви, а на босые мозолистые пятки были нацеплены шпоры. Да какие! Огромные, в форме колеса-звёздочки! Такие Голинцев видел только в историческом музее. Они составляли часть амуниции средневековых рыцарей. Два крупнокалиберных револьвера и мачете завершали экзотический вид майора.
– Очень приятно! – произнёс Владимир.
Затем он слез с седла и, подав майору руку, предложил:
– Мне было бы очень приятно угостить Вас хорошим кофе.
– С удовольствием! – ответил Вальдес и тут же добавил:
При этих словах Вальдес сделал жест в сторону столовой, где сидели пять его спутников. Такие же оборванцы со шпорами на голых пятках и обвешанные оружием с головы до ног.
Владимир неоднократно слышал о Вальдесе. В этих краях он был весьма известной личностью. Потомок испанских аристократов, он с молодости служил в парагвайской кавалерии, где и подружился с Альбино Хара.
Альбино Хара, по прозвищу «Мужчина-метеор», был самым перспективным офицером в парагвайских вооружённых силах. В возрасте тридцати лет он уже имел чин полковника. Но неуёмные политические амбиции его погубили. В январе 1911 года с подчинёнными ему частями и лучшими друзьями-офицерами, среди которых был и майор Вальдес, Хара совершил государственный переворот. После которого «Мужчина-метеор» стал президентом страны, а майор Вальдес занял пост заместителя военного министра. В июле того же года войска, верные свергнутому президенту Мануэлю Гондра, заняли Асунсьон. Альбино Хара бежал в Буэнос-Айрес. Майор Вальдес был арестован и отправлен в тюрьму. Только личное вмешательство одного из членов испанской Королевской семьи спасло его от пожизненного заключения. Вальдес был выпущен на свободу в 1912 году. Он вернулся в своё имение, которое находилось недалеко от поместья Сальдиваров, и начал богемный образ жизни. Сформировав из числа местных гаучо отряд, он выезжал на охоту, которая иногда длилась месяцами. Наносил нежданные визиты землевладельцам и гостевал у них со своими «призраками» неделями.
И сейчас этот человек приехал в гости к Голинцеву. Выгнать его Владимир не мог. Ведь Вальдес был офицером, хотя и в отставке, да ещё и крупным землевладельцем. Человеком с большими связями в Парламенте и правительстве.
– Замечательный у Вас кофе! – похвалил Вальдес напиток, едва сделав несколько маленьких глотков. – Я, ожидая Вас, поговорил с солдатами. Они утверждают, что их командир самый умный и справедливый человек на свете. Да и я, честно сказать, был удивлён. Иностранец, а как понял душу нашего солдата! Какая забота о людях! Я обошёл весь форт и, признаюсь, что Вам удалось создать самое лучшее и комфортное укрепление на всей заградительной линии.
Голинцев покраснел и не знал, что и ответить своему гостю. А тот вдруг неожиданно спросил:
– Господин командир, а Вы играете в шахматы?
– Играю, но не силён, – ответил Владимир и вспомнил серое отчаяние госпиталей, где он до одури играл в шахматы и карты.
– Да и я тоже. А, может, партию? – спросил вкрадчивым голосом Вальдес.
– Давайте! – согласился Голинцев.
– Гость принёс доску и фигуры. Таких шахмат Владимир ещё не видел. Резные, из слоновой кости, в обрамлении золота и драгоценных камней.
– Старинные? – спросил он.
– Очень. Им лет четыреста. Сделаны они ещё маврами. Мне достались по наследству.
Вскоре выяснилось, что Голинцев играл гораздо лучше своего соперника. Он выиграл две партии, а ещё две закончились вничью. Вальдес оказался на редкость азартным игроком. Сделав неправильный ход, он нервничал, яростно чесал свою бороду. Проиграв, становился злым и от огорчения пинал ногой стул.
– Великолепно играете, господин старший лейтенант! – произнёс гость и неожиданно встал. – Спасибо! Мне надо ехать!
– Куда? Ведь уже глубокая ночь! – удивился Владимир. – Оставайтесь! Переночуете в форте, а завтра с утра...
– Нет, нет. Я должен ехать,– перебил Голинцева майор и, собрав шахматы, вышел из дома.
Через насколько минут Вальдес со своими «призраками» на полном скаку покинули крепость.
С этого дня Вальдес почти каждую неделю приезжал к Владимиру играть в шахматы. Появлялся он, как всегда, неожиданно, в любое время дня и ночи и так же внезапно, без предупреждения, исчезал. Всегда с ним находились его преданные «призраки».
Каждый день до восхода солнца дежурный по кухне в сопровождении ещё одного солдата уходил на охоту. Часа через два они возвращались с добычей, которая предназначалась для приготовления пищи для всего гарнизона на целый день. Зачастую это были несколько лесных индюков или небольшой олень. Значительно реже им удавалось подстрелить десяток уток, которые на гуарани назывались мбигуай. Они имели клювы, похожие на ножовку, и обитали в речушках в очень труднодоступных местах. Парагвайцы их очень ценили за нежное, питательное и очень вкусное мясо.
По утрам к воротам форта приходили женщины из близлежащих селений. Они приносили на продажу сыр, мандиоку, початки кукурузы, бананы, апельсины.
Несмотря на это изобилие мяса, овощей и фруктов, повар никогда не менял своего меню. Завтрак – чипа и мате. Обед и ужин – суп и пшеничный хлеб. Ведь солдаты были парагвайцами, а такое питание им было привычно с самого детства. Ведь ничего другого они в своей жизни не пробовали. Самое удивительное для Голинцева заключалось в том, что парагвайцы почти совсем не ели фруктов. А Владимир уже просто устал от однообразной еды. Вот и сегодня повар принёс ему на обед суп.
– Вилальба, – обратился он к нему, – скажите, а что Вы мне приготовите на ужин?
– Как что, господин командир? – удивился повар. – Суп.
– Господин повар, я уже два месяца два раза в день ем суп! Вы бы могли приготовить лично для меня что-нибудь простое, но вкусное? Да дело даже не во вкусе! Я не хочу, чтобы это был суп! – очень вразумительно объяснил ему Голинцев.
– Конечно, господин командир! Я буду готовить для Вас особые блюда! – пообещал Вилальба.
Повар сдержал своё слово. На ужин перед Владимиром стояло большое деревянное блюдо румяных, вкусно пахнущих эмпанад.
– Вот за это спасибо! – поблагодарил Вилальбу Голинцев, глотая слюну.
– Эти эмпанады называются «раздвинь ноги», – объяснил повар.
– Почему так странно?
– Потому что, когда их ешь не за столом и без тарелки, соком можно забрызгать брюки. Вот и надо раздвигать ноги, – сказал Вилальба и наглядно показал, как это надо делать.
– Ах, вот оно что, – произнёс вслух Владимир и взял одну эмпанаду. Она была горячая. Он откусил кусочек, и оттуда действительно хлынул ароматный сок. Она было начинена мясом, слегка поперчённым и перемешанным с помидором и яйцом.
– Умеете, Вилальба! Умеете! Очень вкусно! Молодец! – похвалил повара Голинцев, с наслаждением съев две эмпанады.
Повар от удовольствия покраснел и, смущаясь, ответил:
– Я то что, я ничего! Это всё мясо! Очень вкусное. Жакаре был совсем маленьким, поэтому мясо нежнейшее и аромат имеет особый...
– Это что, я крокодила ем?! – перебил повара Владимир.
– Да! Так это же вкусно...
Голинцеву уже не хотелось есть. Он тяжело вздохнул и сказал:
– Вилальба, в следующий раз, прежде чем мне готовить что-либо, спросите у меня разрешения. Вам понятно?
– Так точно! – ответил повар, не понимая, почему так резко изменилось настроение командира.
– Вы свободны! Заберите оставшиеся эмпанады и угостите ими солдат. Я уже сыт. Было действительно вкусно, а самое главное – поучительно для меня. Спасибо!
После этого случая Голинцев стал особое внимание уделять правильному питанию солдат гарнизона. Он распорядился два раза в неделю жарить мясо на решётке, а не варить из него традиционный суп. Также во всех беседах он стремился убедить всех есть больше фруктов, которых было в изобилии. Но, к сожалению, это было нелегко. Привычка пить матэ сводила на нет всю разъяснительную работу командира.
Повар же теперь, прежде чем приготовить особое блюдо для Владимира, спрашивал у него разрешения. Обязательно раз в неделю он жарил для него рыбу. Очень часто это были пираньи. Они оказались очень вкусными и похожими на русских карасиков.
В ноябре Голинцев в третий раз нанёс визит семье Сальдиваров. Донья Долорес встретила его поникшая, с красными глазами. Каролина, всегда весёлая и жизнерадостная, тоже была очень грустная.
– Что-то случилось? – встревоженно спросил у них Владимир.
Долорес, вытерев глаза платочком, объяснила:
– Вы представляете, Владимир, на нас сразу свалились все несчастья. Мой отец в Буэнос-Айресе заболел. Уже не поднимается. А Федерико уехал в Асунсьон на заседание Парламента. Вы же знаете, что происходит в стране?
– Нет, – откровенно признался Голинцев, – расскажите, пожалуйста!
– В конце октября военный министр Адольфо Шерифе ввёл в Асунсьон пехотный батальон. Угрожая применить силу, он вынудил президента страны Мануэля Гондра подать в отставку. Парламент осудил действия Шерифе и поддержал Гондра. Вступивший в должность президента его вице-президент немедленно сместил с должности Шерифе и перевёл его в отдалённый военный округ, – Долорес сделала паузу, а потом продолжила:
– Уже несколько дней как в Парагвае новый президент. Это дон Эусебио Ажала. Кстати, я его хорошо знаю. Очень порядочный человек. Его поддерживают новый военный министр полковник Рохас, начальник военного училища полковник Шенони и большая группа офицеров-парагвайцев. К сожалению, все немецкие офицеры перешли на сторону Шерифе. Парламент заседает круглосуточно. Страна находится на грани гражданской войны...
Долорес внезапно замолчала.
– Я, честно сказать, уже и сама запуталась в этих событиях. Вы, Владимир, лучше свежие газеты возьмите и сами прочитайте. Нам их четыре дня назад доставили.
Когда Голинцев и Каролина остались вдвоём, девушка вдруг призналась ему:
– ВолОдимир, я без Вас чувствую себя очень одинокой. Вот сейчас мы вместе и мне так на душе спокойно. Но Вы, как всегда, завтра утром должны уехать?
– Да, Каролина! Я не могу оставить форт на длительное время.
– Я понимаю, что Вы, ВолОдимир человек долга и чести. Но пообещайте мне, что Вы приедете к нам на Рождество и останетесь на несколько дней.
– Да, обещаю! Если Вы меня пригласите, конечно! – в шутливой форме ответил Голинцев.
В этот раз, почти до утра, они сидели в библиотеке, и Каролина читала ему свои стихи. Иногда она прерывалась на полуслове и говорила:
– Я так переживаю за дедушку! Я ведь его очень люблю!
Следующим днём, по пути до самого форта, Голинцев размышлял о событиях, происходящих в стране.
– В стране новый президент, новый военный министр, а я об этом в этой глуши даже и не знал. Да, в газетах сообщается, что Главнокомандующий сухопутными силами генерал Эскобар подал в отставку и уехал к себе в имение. Армия расколота на две части. Плохо, очень плохо! – сокрушался Владимир. – До сих пор я не получил ни одного циркуляра из штаба военного округа. На следующей неделе должен прийти конвой. Он-то должен доставить какие-то документы. Обязательно! Как-то и солдатам надо всё объяснить.
У ворот форта стояли человек десять празднично наряженных девушек. Самой младшей, на вид, не было больше четырнадцати лет, а самой старшей – лет двадцать. Самое интересное, что вчера, выезжая из крепости, Владимир видел этих же девушек. У всех были ожерелья из красивых перьев каких-то птиц.
– Что они маются здесь? Любимых своих ждут, а сержант не отпускает. Сейчас дам ему команду, чтобы разрешил солдатам, которых ждут, отлучиться до утра, – подумал Голинцев.
Он легонько натянул поводья, и конь остановился напротив девушек.
– Добрый день, сеньориты! Как ваши дела? – поздоровался он с ними, вежливо кланяясь.
– Добрый день! – ответили девушки и стали приближаться к Владимиру. Но их всех опередила жгучая брюнетка с распущенными волосами до пояса, тонкой талией и очень высокой грудью. В руках она держала небольшую корзинку с апельсинами.
– Это тебе! – произнесла брюнетка, глядя прямо в глаза Голинцева, и протянула ему апельсины.
Владимир наклонился, чтобы взять корзинку, и увидел её глаза. А в них – страсть, желание и ещё что-то такое, что он почувствовал, как краснеет его лицо.
– Спасибо, красавица! Сколько я тебе должен? – сказал Владимир, с трудом отрывая взгляд от этих глаз.
– Ничего! Это тебе подарок, – произнесла девушка и облизала свои губы.
Вместо ответа Голинцев слегка прикоснулся шпорами к крупу коня и галопом влетел в крепость. На плацу стоял Кинта.
– Гарнизон, смирно! – заорал сержант и, подойдя строевым шагом к слезшему с коня командиру, доложил:
– Господин старший лейтенант, за время Вашего отсутствия происшествий не произошло!
– Вольно! – дал команду Голинцев. – Сержант, у ворот форта я видел девушек, которые ждут своих избранных уже вторые сутки. Отпустите этих солдат на ночь!
Кинта вдруг опустил глаза и, пожимая плечами, произнёс:
– Они... это... значит, значит. Как это Вам объяснить, значит…
И замолчал, а потом вздохнул и, продолжая смотреть на носки своих сапог, выпалил:
– Эти девушки Вас ждут, а не солдат! Значит так!
– Ме-ня!? Зачем? – оторопел от удивления Владимир.
– Они, значит, родить от Вас хотят!
– Ро-дить?! От ме-ня?! – почти закричал Голинцев. – Сержант, что за бред Вы мне сейчас говорите!
– Да, родить! Ведь в наших краях иметь ребенка с голубыми глазами и светлой кожей, как у Вас, считается очень престижно. Это, значит, гордость для каждой матери!
Голинцев чувствовал, как покраснело не только его лицо, но и всё тело. Он задыхался. Ему не хватало воздуха...
– А если я... если я женат, например, или у меня есть невеста. Что тогда? – только и смог он сказать.
– А это совершенно другое дело, господин старший лейтенант! Никто ведь не будет требовать, чтобы Вы усыновили ребёнка. Вы должны, значит, его сделать. И всё, значит. А Вы, господин старший лейтенант, наверное, заметили, что все девушки имеют ожерелья из перьев птицы – кабуре. Они дают успех в любви. Вот, значит, девушки их и надели, надеясь на магическую силу перьев.
– Кинта, – прошептал Владимир на ухо сержанту, – сделайте так, чтобы они меня больше никогда не ждали! Объясните им... скажите всё, что хотите... Вы меня поняли?
– Так точно! – удивлённо ответил сержант.
С новым конвоем прибыло большое количество писем для Голинцева. Писали все: донья Летисия, отец Константин и посол Штейн из Аргентины, Риттер и даже хозяин ресторана «Милан» – Луиджи. Только от его немецких друзей не было ни одной весточки.
В толстом пакете, облепленном сургучными печатями, находилось циркулярное письмо, подписанное новым военным министром Рохасом. В нём кратко сообщалось обо всех изменениях, происшедших в стране. Информация заканчивалась следующими словами: «...все солдаты, унтер-офицеры и офицеры должны соблюдать выдержку, спокойствие и быть верными присяге и Конституции».
Когда вечером, на построении, Голинцев прочитал это письмо всему личному составу, никто не удивился. В Парагвае привыкли к бесконечным переворотам, сменам президентов и министров. Солдатам гораздо ближе и понятнее была их ежедневная простая жизнь.
В очередной раз Голинцев отправил с конвоем два рапорта. В одном он снова просил у своего командования один тяжёлый пулемёт или хотя бы два лёгких. В другом – предлагал новую систему патрульной службы на его участке, чтобы взять под контроль все шестьдесят километров. Для этого требовалось увеличить гарнизон форта «Капитан Альсина» на двенадцать человек и построить вспомогательный укреплённый пункт в двадцати километрах от крепости.
Нехватка личного состава было самой большой и неразрешимой проблемой для Владимира. Всегда кто-то находился в лазарете. Укусы ядовитых змей и пауков, лихорадка, желудочные расстройства выводили солдат из строя и надолго. Да и сам Голинцев уже два раза страдал приступами малярии. Его спасал Чаморро своим настоем из коры хинного дерева. А совсем недавно у Владимира на шее вскочил огромный фурункул. Из-за своей занятости он сначала не придал ему большого значения, но через несколько дней шея стала нестерпимо болеть. Чаморро, ловко взрезав нарыв, достал оттуда шевелящуюся большую белую личинку.
– Муха. Большая муха, – коротко объяснил он. – В следующий раз немедленно обращайтесь ко мне, господин старший лейтенант. С этим будьте очень внимательны!
10 декабря курьер доставил Голинцеву очередную почту от Каролины. К его удивлению, это было всего одно письмо. Девушка писала, что она с матерью должна срочно выехать в Буэнос-Айрес. Её дедушка находился при смерти.
– ВолОдимир, я так мечтала отпраздновать Рождество вместе с Вами! Но Господь распорядился иначе. Каждый день я вспоминаю те мгновения, когда мы были вместе. Мне будет очень плохо без Вас. Прошу Вас, умоляю Вас только об одном: не забывайте меня! Я буду Вам писать! Без Вас я уже просто не смогу жить. Ваша Каролина.
Так заканчивалось это грустное письмо.
В январе наступила изматывающая жара. Температура порой достигала 48 градусов по Цельсию. Частые дожди не принесли облегчения, а, совсем наоборот, усиливали страдания людей. Тогда от мокрой земли вверх поднимались густые клубы пара. Дышать было нечем, не хватало свежего воздуха. Тучи комаров не давали покоя ни днём, ни ночью. Иногда Владимиру казалось, что он больше не выдержит этих мучений... У него опять случился сильный приступ малярии. Только благодаря Чаморро, который готовил для него напитки из трав, Голинцев продолжал вести очень активный образ жизни. Все его дни были расписаны буквально по минутам. К себе и подчинённым он был очень требовательным.
Наступила середина марта. Всю ночь из сельвы доносились визги диких кабанов. Владимир уже знал, что на самом деле это были крики обезьян, стаи которых бродили в окрестностях форта. Голинцев уже сделал несколько попыток уснуть. Но ему сразу же начинал сниться один и тот же кошмар. Война, бои в Галиции. И он, мальчишка-корнет, ведёт в атаку остатки гусарского эскадрона. Пулемётные очереди, взрывы шрапнели, колючая проволока, больно рвущая его тело. И трупы... Повсюду трупы... Он просыпался в холодном поту, пил воду...
– У Чаморро надо будет травы для успокоения нервов попросить, – подумал он.
И вдруг в окно тихонько постучали.
– Да! Входите! – громко сказал Голинцев.
Это были Кинта и рядовой Мартинес.
– У нас новости, – вместо приветствия сказал сержант. – Давай, Мартинес, рассказывай!
– Господин командир, я только что из патруля. Группа индейцев, человек двадцать, устроила стоянку в двух часах ходьбы от форта, – начал быстро говорить рядовой.
Голинцев рывком поднялся со стула.
– На карте показать сможете? – спросил он, приглашая их пройти вместе с ним в штаб.
– Конечно, господин командир, – ответил Мартинес.
На большой карте, занимавшую одну стену штаба, рядовой без колебаний показал место стоянки индейцев.
– Но самое интересное, что ещё две большие группы индейцев разбили свои стоянки в часе ходьбы от этой первой группы, то есть в трёх – от форта. В каждой, наверное, человек по сто. За ними наблюдают сейчас рядовые Веласкес и Робледо, – несколько сбивчиво, но довольно толково доложил Мартинес, который являлся старшим сегодняшнего патруля на левом фланге участка.
Голинцев принялся изучать карту. На самом деле, это была скорее схема, чем карта. Ведь на территорию обитания индейских племён ещё не ступала нога исследователя. А схема была лично начерчена Владимиром на основании данных, полученных от разведчиков и патрулей.
– Здесь я вижу развилку, – сказал он вслух, – после которой одна тропа ведёт в Пуэбло Бахо, а другая – в Лас Вакас. Это так, Мартинес?
– Так точно!
– Скажите мне, по этим тропам может проехать всадник? – спросил Голинцев.
– Да, господин старший лейтенант, – ответил уже Кинта, – но только в светлое время суток.
Владимир задумался.
– Эх, как сейчас нужны пулемёты! Хотя бы один! Территория, на которой предстоит сейчас им действовать, огромна. Солдат мало, а надо прикрыть эти две деревни, которым угрожает опасность. Нужно оставить людей в форте и, самое главное, начать активные наступательные действия против противника, который находится уже в нескольких часах ходьбы от населённых пунктов.
– Можно сказать, господин старший лейтенант? – оторвал его от размышлений Мартинес.
– Да, говорите!
– Я думаю, что эта первая группа – разведчики. Они под видом продажи своих поделок должны пройти в деревни и всё высмотреть. Потом они дадут сигнал тем, кто сейчас прячется в сельве на других двух стоянках. И они вместе сделают быстрый набег на деревни. Индейцам сейчас нужны коровы, буйволы, козы. Летом у них был сильный падёж скота. После грабежа индейцы разделятся на три, а, может, четыре группы и уйдут в Чако.
– Да, да! – подтвердил Кинта, – это излюбленная и традиционная тактика всех индейских племён.
– Ясно! – ответил Голинцев. – Делаем так: трёх кавалеристов отправляем в патруль в Пуэбло Бахо, трёх других – в Лас Вакас. Я с четырьмя всадниками сейчас же отправляюсь к ближайшей к нам индейской стоянке. Мартинес, Вы возвращаетесь к своим товарищам и внимательно наблюдаете за действиями индейцев на других двух стоянках. При каждом изменении обстановки – срочно посылаете в форт солдата с информацией. Кинта, Вам я поручаю организацию обороны форта. В вашем распоряжении остаются семь боеспособных солдат и два больных в лазарете. Вопросы?
– Нет вопросов, господин старший лейтенант! – с тревогой в голосе ответил сержант.
Уже вставало солнце, когда Голинцев, старший ефрейтор Вергара и трое рядовых выехали из ворот крепости.
Индейцы сидели у костра и пили мате, когда перед ними неожиданно появились пять хорошо вооруженных кавалеристов.
– Здравствуйте! Кто вы такие? – громко закричал на гуарани Владимир в то время, когда солдаты мгновенно взяли их в кольцо.
Голинцев принялся внимательно рассматривать аборигенов. Пять подростков, четверо стариков и одиннадцать крепких молодых людей. У всех измождённые лица со следами оспы. Густые жесткие волосы перевязаны цветными ленточками. Одеты в какие-то лохмотья. У каждого пончо и плетёные из кожи ожерелья.
Индейцы молчали, не поднимая глаз.
– Ещё раз спрашиваю, кто вы! – повторил Владимир.
Наконец, поднялся какой-то старик. Улыбаясь беззубым ртом, он принялся что-то говорить на незнакомом Голинцеву языке.
– Вергара, Вы его понимаете!
– Так точно! Это племя пилагас. У них свой диалект. Этот мужчина говорит, что его зовут Лагадик. Он двоюродный брат касика. Они направляются в Пуэбло Бахо, чтобы обменять свои кустарные изделия на скот или одежду.
– Обыскать! Всех обыскать! – приказал Голинцев.
Солдаты спешились и принялись высыпать на землю содержимое мешков пилагас. Глиняная посуда, кожаные ремешки, бусы из камней... Также были обнаружены десять луков со стрелами и одно древнее кремнёвое ружьё.
– Так, я разрешаю продолжить движение в деревню Лагадику с пятью его соплеменниками и товаром в сопровождении двух кавалеристов. Все остальные направляются вместе с нами в форт. Переведите, старший ефрейтор!
Вергара перевёл. Все индейцы громко и недовольно стали кричать, выражая своё возмущение.
– В таком случае, я вас всех задерживаю и под конвоем отправляю в Консепсьон! – громко объявил Владимир и добавил:
– А там вас всех упрячут в тюрьму! И надолго!
Лагадик сделал знак, чтобы его спутники успокоились, и уже миролюбивым тоном начал говорить. Он говорил долго и нудно, а переведено всё было Вергарой одной фразой:
– Брат касика уповает на Вашу мудрость и просит отпустить их всех домой с миром, так как они передумали менять свои товары.
Голинцев для значимости выдержал очень длительную паузу, а потом, как бы нехотя, произнёс:
– Пусть уходят!
Затем громко, чтобы слышали все индейцы, приказал:
– Старший ефрейтор и рядовой Асеньоласа, вы возвращаетесь на усиление нашей засады на развилке троп. Остаётесь там до моих последующих распоряжений. Рядовые Гонсалес и Хименес, вы сопровождаете Лагадика и его людей пять километров. Затем направляетесь в форт. Там берёте четыре ящика с патронами и доставляете их нашим пулемётчикам в Лас Вакас и Пуэбло Бахо.
Был третий час дня. Голинцев сидел с Кинтой в штабе, обсуждая все возможные варианты развития событий и планы действий. В дверь постучали. Это был рядовой Мартинес.
– Господин старший лейтенант, пилагас снимаются со своих стоянок и спешно уходят вглубь Чако, – усталым голосом доложил он.
– Спасибо, Мартинес! Сегодня мы без единого выстрела выиграли очень важное сражение! – облегчённо произнёс Владимир.
В начале апреля прибыл очередной долгожданный конвой. С головной повозки спрыгнул молодой лейтенант. Подойдя к Голинцеву, он представился:
– Лейтенант Дельгадо! Вам пакет, господин старший лейтенант.
Голинцев тут же взломал все сургучные печати и вскрыл его. Там находилась копия приказа нового военного министра полковника Рохаса. Голинцев должен был передать форт лейтенанту Дельгадо и срочно прибыть в распоряжение военного министра.
Весть об отъезде командира форта мгновенно распространилась среди всего гарнизона. После ужина в дом к Голинцеву пришли все унтер-офицеры. И Кинта, заикаясь от волнения, сказал:
– Спасибо Вам, господин старший лейтенант, за всё хорошее, что Вы сделали для всех нас. Мы все на всю жизнь запомним вашу заботу, доброту и справедливое отношение. Просим Вас принять от всех солдат эти простые подарки. На память, значит...
Сержант вручил Владимиру три большие красивые шкуры ягуара. Владимир был настолько тронут этими словами и подарками, что едва нашёл нужные слова для благодарности. Ночью ему спать не пришлось. Он сдавал дела новому командиру крепости, подробно объясняя самые обычные, на первый взгляд, вещи.
За окном уже занимался рассвет, когда Владимир прошёл на конюшню. Здесь, вместе с другими конями, стоял его Пичи.
– Ну, здравствуй мой хороший, – тихо сказал он, поглаживая шею коня. – Вот и пришёл час нам прощаться. Беспородный ты конёк и кличка у тебя дурацкая. Да и ростом ты не вышел. Но я любил тебя, Пичи, за твою преданность, ум и невероятную выносливость. Спасибо тебе, верный мой! Служи дальше!
И конь громко и печально заржал, пытаясь вырваться из стойла.
– Спокойно, Пичи! Спокойно! Прощай, – произнёс грустно Владимир, а на глазах у него выступили слёзы...
И он выбежал из конюшни...
На утреннее построение весь личный состав гарнизона вышел в парадной форме.
– Солдаты, я сегодня прощаюсь с вами! Спасибо вам за честную службу! Спасибо за смелость! Спасибо за то, что ни разу не подвели! Для меня было честью делить с вами все трудности нелёгкой жизни в крепости! Желаю всем вам хорошей службы и здоровья! Да хранит вас Господь! – громким голосом произнёс свои прощальные слова Голинцев.
А потом из строя вышел сержант Кинта, взял под козырёк и скомандовал:
